«Tous les poetes et troubadoures…» Воздух в ризнице наполнился ароматами амбры и сантала. Женщина обернулась. Ее глаза, как две черных спелых сливы, поблескивающие изнутри синевой, взглянули прямо на Геласия. «Je veux chanter une fois encore les grandes yeux d'Alinor…» — пропел таинственный менестрель, и эхо, подхватив, завертело, унося все дальше и дальше его слова. «Алинор, Алинор…» — закружилось по комнате…
— Враг поразить возжаждал истинную и святую веру нашу! — раздался гневный голос владыки Варлаама. — Гонят тебя, моя вера! Гонят, моя надежда! Терпи, вера, терпи! Мужайся, надежда! Яко есть наша брань к крови и плоти и к держателю тьмы мира сего, к духам злобы поднебесной! Изыди, диавол! — Прижимая к груди Евангелие, настоятель снял со стены большой серебряный шестиконечный крест, хранящийся в ризнице, и, высоко воздев его, шагнул к ларцу. Украшенная иконами и бисером митра упала с его головы, длинные седые волосы в беспорядке рассыпались по плечам.
— Отец настоятель! — попытался удержать его Геласий. — Остерегитесь, батюшка!
— Всепомоществование Господа и благое иго Спасителя не отступят от меня, — отвечал ему владыка. — Ниспослал нам Всевышней скорби, дабы показать нужду нашу в покаянии, смягчить и упрочить сердца наши, востерпим же и возрадуемся, сын мой, не то…
Закончить он не успел. Три языка белого пламени яростно брызнули ему в лицо, ослепив глаза и опалив волосы. Владыка отшатнулся, попытался оградить себя крестом, но неведомая сила грубо оттолкнула его прочь, и он наверняка бы упал навзничь, разбив голову о каменные плиты пола, не поддержи его вовремя Геласий.
— Отец Геласий! — Феофан, все это время прятавшийся за одеяниями, поспешил на помощь иеромонаху, забыв о страхе. — Что же это делается-то, батюшка?
Глаза юноши стали совершенно бесцветными и круглыми от терзающего его ужаса, тонкие руки дрожали. Геласий ничего не ответил ему. Вместе они перенесли настоятеля поближе к окну и уложили на попавшуюся под руку рогожу.
Отец Варлаам был бледен, брови, ресницы и волосы обожжены огнем.
На щеках проступило несколько бурых пузырящихся пятен. Он что-то бормотал себе под нос, не открывая глаз.
— Феофанушка, водицы принеси, — попросил послушника Геласий, и тут взгляд его упал на крест, который настоятель все еще сжимал в руке. Вся верхняя часть креста почти до горизонтальной перекладины была словно срезана мечом наискосок.
Геласий порывисто поднялся. Феофан с мертвецки белым лицом прижался к стене и, не совладав с собой, бросился вон из ризницы, жалобно подвывая, как раненный волчонок. Геласий даже не обратил на пего внимания. Он снова приблизился к опасной находке Юсуф-мурзы. Ослепляющие лучи уже скрылись в свое убежище, и от ларца исходило лишь едва заметное сияние, напоминающее перламутрово-розовый нимб.
На этот раз ларец подпустил иеромонаха к себе. Не отдавая себе отчета в том, что собирается делать, Геласий отер с лица испарину и протянул руку к крышке. Неожиданно, словно повинуясь его желанию, она открылась сама. Под тонкие переливы флейты золотые узорчатые лепестки раскинулись на шесть сторон диковинным тюльпаном. На обратной стороне каждого из них сияло голубоватое зеркало.
Внутри ларца, как в сказочном шатре червонно-красного золота, покоились крупные рубины редкого кроваво-багрового цвета с рыжеватым отливом. Они были сложены шестигранной горкой, наподобие пирамиды. Венчал же это роскошное строение необыкновенно крупный алмаз насыщенного черного цвета, прозрачный, как воды родника. Геласий и прежде заглядывал в ларец, но то, что довелось увидеть ему в это необыкновенное утро, никогда бы не позволил себе вообразить прежде, боясь греха. Присмотревшись, он обнаружил, что внутри каждого камня клубится какая-то золотистая туманность, а в зеркалах отражаются… нет, не камни — расплывчатые человеческие лики! Ошеломленный, Геласий невольно отступил на шаг и тут заметил, что венчающий пирамиду алмаз начал медленно вращаться. Снова раздались звуки флейты; клубящееся внутри камня облачко стало разрастаться — и через мгновение перед Геласием возникла золотистая фигура неизвестной художницы со смертельно-горькими, как выжженная пустыня, очами. Она молча впорхнула в ризницу, приблизилась к настоятелю. Янтарные песчинки с ее одеяний посыпались на лицо владыки и, к несказанному удивлению Геласия, темные пятна ожогов тут же исчезли с его лица, а само оно приобрело здоровый розоватый оттенок, свойственный лицу человека, которого сморил сон после длительной прогулки на свежем воздухе.
— Кто же ты? — осмелился спросить Геласий. — Из каких дальних весей пожаловала ты в наши края? Как звать тебя? Ангел ты или демон?
Внезапно он поймал себя на том, что произносит эти слова мысленно и на родном языке. Но незнакомка, похоже, услышала его. Легкий ветерок пронесся по ризнице, в воздухе почувствовался горьковатый запах кедровой смолы. Взмахнув лучистым крылом одеяний, видение в мгновение ока оказалось перед Геласием. Вновь устремился на иеромонаха печальный, будто обволакивающий саваном, черносливовый взгляд.
— Отдай мою душу, кюре. Верни мою душу, кюре, — влились во взбудораженный мозг Геласия беззвучные слова. И только сейчас священник понял, что говорит незнакомка на старинном провансальском наречии, с которым иеромонаху довелось столкнуться только раз в жизни, в далекие годы его юности.
Вступив более четверти века назад по настоянию матушки своей княгини Емельяны Феодоровны на путь служения Господу, семнадцатилетний князь Василий Шелешпанский в день пострижения своего в Кириллово-Белозерский монастырь принял новое имя и три обета, отказавшись перед ликом Господа от всех богатств своих, от семьи и от гордыни непослушания. Все детство Василия было проникнуто христианскими сказаниями. История о страданиях Христа волновала молодого князя гораздо более ратных баталий. Юношеское воображение, подхлестнутое описаниями евангелистов и толкованиями святых, рисовало ему по ночам далекие края, где провел свои земные дни Спаситель. Потому в первый же день своей монашеской жизни поклялся молодой монах перед иконой Смоленской Одигитрии совершить паломничество к святым местам на земле Иерусалимской — несмотря на все препятствия, которые могут возникнуть перед ним на мусульманском Востоке. Обет свой монах Геласий исполнил. Более четырех лет странствовал он по захваченным нехристями странам, а вернувшись, по предложению настоятеля монастыря, сразу принял великую схиму, минуя второй этап посвящения, что дозволялось только особо отличившимся братьям.
В скитаниях своих прошел юный князь Шелешпанский с котомкой и посохом в руке по дорогам Болгарии, Греции, Малой Азии. Питался кореньями, травой, да чем Бог пошлет, спал под открытым небом, безропотно сносил холод и зной. Ежеминутно ожидая смерти то от рыскающих повсюду грабителей, то от хищных зверей в горах, то от турецких всадников, коли угораздит попасться им на глаза под горячую руку, молил Господа лишь о том, чтобы посланная происками сатаны безвременная смерть не помешала бы ему исполнить святой долг его. В оскверненном латинами, а затем и турками Константинополе с рыданиями припал он к разрушенному алтарю Софийского собора. От наследника великого дуки Нотара, защищавшего имперский город в последний день существования Римской империи от полчищ султана Мехмеда, узнал молодой монах об утраченной еще почти за двести лет до турецкого нашествия святыни восточной церкви — большом хрустальном кресте с вложенными в него частицами Истинного Креста, на котором окончил свое земное существование Сын Божий. В Судный день Константинополя 12 апреля 1204 года, когда под ударами высадившихся с венецианских галер крестоносных рыцарей пал величайший город всей вселенной и победители, хлынувшие в византийскую столицу, грабили и сжигали без удержу все и вся, хрустальный крест был похищен из Софийского собора, где хранился, рыцарями Соломонова Храма наряду с другими реликвиями православия: священными сосудами, мозаиками, святым терновым венцом Спасителя, золотыми украшениями кафедры, притвора… и даже священные золотые врата церкви они унесли с собой. В день святого Воскресения Христова, на самую Пасху, запрестольный образ Богоматери римские «братья-христиане» изрубили мечами в куски, а завесу алтаря разодрали в лохмотья.
