Из-за него я впервые поцеловал Нику. Я редко кого целую. Маленькая самофракийская фея лишь на миг присела мне на плечо, разлепляя склеившиеся от влаги прозрачные крыльца — она обсохла, согрелась, стремительно похорошела и — вдруг подставила для поцелуя теплые губы. Потом вокруг зашумело, замелькали цветы и чемоданы, и я понял, что шум — не просто шум, это ревут двигатели аэробуса А300 «Рахманинов». Уже на рулежке турбины слаженно ревели Второй концерт, точнее, самое начало Andante Scherzando — я услышал только первые восемь тактов и стало жаль Нику. Теперь она проведет в гулком полутемном чреве «Рахманинова» три с половиной часа до Цюриха, ей придется дослушать жутковатое анданте до финала…
Все феи мира созданы, чтобы прилетать ненадолго и четыре с половиной секунды сушить крыльца на чьем-нибудь плече. Потом эти нежные насекомые твари слетаются обратно в свой золоченый улей — теперь я знал: проклятый улей находится где-то в Цюрихе. Все, что мне нужно для счастья, — это три мегатонны отлично обогащенного плутония. Несколько минут боеголовка проведет в стратосфере — и я утешусь срочным выпуском теленовостей: ТРАГЕДИЯ! ЦЮРИХ УНИЧТОЖЕН ПО ВОЛЕ ВЛЮБЛЕННОГО ТЕРРОРИСТА СТЕПАНА ТЕШИЛОВА! И — никакого улья, никакого меда, никакого французского языка! Тогда она прилетит ко мне залечивать опаленные крылья и подарит еще четыре с половиной секунды тупого, сонного счастья. Всего было бы девять.
Но — нет плутония. Ника будет жить в мирном, золоченом Цюрихе еще долго-долго… Там она встретит франкофонного эльфийского принца — он будет белоснежно улыбаться, с утра играть в поло, утонченно поедать гигантские артишоки при помощи серебряной вилочки. А еще он будет дарить ей бриллианты. Ola-la, mon cher ami! Ceci… c’est trop expensifl (Unbaiseur).[7]Он будет высок ростом, импозантен и пучеглаз. У них будут пучеглазые дети… А я буду сочинять для этих детей омерзительные компьютерные игры. В этих играх будет много ужасов, кровищи, мертвых фей и мертвых франкофонных принцев! Это будет моя месть, месть нищего близорукого неудачника. Это будет просто праздник какой-то. Возможно, я даже утешусь.
Среди восьми миллиардов читателей, с жадностью вчитывающихся сейчас в эти строки, возможно, найдется и тот единственный, кто воскликнет во гневе, отбрасывая книгу в угол будуара: «О ужас! Автор бредит, у него жар!» Замечу кратко: ты прав, о единственный! Это бред, потому что я, кажется, был омерзительно влюблен. Уже в Шереметьево, провожая Нику в заветную для нее Швейцарию. И потом, когда стоял у ржавого скелета трамвайной остановки в Духовском переулке под теплым дождем и слушал, как звенят по брусчатке горячие жидкие рельсы. Всегда удивлялся, почему трамваи при движении не разбрызгивают их во все стороны…
Дополнительный 38-й, старый приятель, с радостным ревом вырулил из-за поворота. Я прищурил глаз, сплюнул и посмотрел на него через левое плечо — все в порядке. Это был настоящий трамвай, а не какой-нибудь трамвайный призрак. В Духовском переулке немало призрачных трамваев. Они тоже грохочут, пускают искры в глаза и делают вид, что рады вас видеть. Но упаси бог садиться в такой трамвай! Сделайте вид, что не заметили, и лучше сложите кукиш в кармане. Пусть себе катится прочь, электрическая нежить…
Желтый динозавр на время спас от дождя. ВнуЗ[8]было пусто. То есть, разумеется, в салоне было с полдюжины промокших пассажиров, но я привык не замечать досадные оплошности небесного цеха по изготовлению жизненных декораций. Если бы я придумывал гамесу про одинокого нищего студента, то для начала засунул бы его в абсолютно пустой трамвай. Даже, пожалуй, без вагоновожатого. Страшно? Ага, то-то. По законам жанра в таких трамваях, мчащихся сквозь плотный теплый дождь, должно быть страшновато. Итак, я был определенно одинок — вот-вот прижмусь лбом к холодному стеклу… Положительные герои имеют склонность прижиматься горячим лбом к холодному стеклу с непременными размывами дождевых струек и россыпью холодно искрящихся капель, в которых отражается бог весть что — от оранжевых фонарных искр до света далеких уже погасших звезд. Интересно, почему авторы романов с такой нежной настойчивостью придавливают своих героев к мокрым оконным стеклам? Размышляя об этом, я уже почти подчинился закону жанра, но… вдруг увидел ее.
В самом углу окна по пыльной дрожащей плоскости стекла медленно оползала вниз, е2[9]перебирая усталыми лапками и молитвенно складывая размокшие крылья, крупная лимонно-желтая бабочка. У нее были проблемы. Она была похожа на Нику. Хотела вырваться из трамвая наружу, чтобы улететь в свой золоченый улей в далеком Цюрихе. Я криво усмехнулся. Даже нет. Не стал усмехаться. Не изменив выражения лица, протянул ладонь и быстро придавил насекомое к ледяному стеклу. Не спрашивайте, как бывает, когда убивают фей. Звука не было. «Проклятые мухи! — злобно и беззвучно рассмеялся убийца. — Вот вам Цюрих. Вот вам французский язык и король эльфов!» Ха! Кстати: замечательный сюжет для авантюрного квеста под названием «Уничтожитель дюймовок»: несчастный слепой крот вылезает из норы на тропу войны. Он разгневан. Любимая Дюймовочка кинула его ради короля эльфов. Разгневанный крот медленно наносит на тело боевой камуфляж (звучит хорошо оцифрованная музыка группы «ДДТ»). Крот грядет в страну сказочных эльфов и мочит обитателей из счетверенного пулемета. Море эльфийской крови, лимфы и соплей. Подстреленные эльфы окровавленными комочками шлепаются на землю, подранки медленно отползают, роняя кишечник. Потом в чашечке цветка крот обнаруживает беглую дюймовку. Здесь игроку предлагается выбрать вид оружия. Я рекомендую бензопилу или алюминиевую бейсбольную биту. Перед смертью отталкивающе заплаканная дюймовка, умоляюще заламывая крылья и кривя в гримасках маленький ротик, жалостно попискивает по-французски. Напрасно. Юзер не знает французского.
Отныне я ненавидел французский язык, потому что на нем говорила Ника. >8-( Ее родители — потомки князей-белоэмигрантов, разбогатевших на торговле антиквариатом, — даже не знали, что ее зовут Ника. Они почему-то называли ее chere Dominique и смертельно переживали всякий раз, когда дочь уезжала в Москву к полоумной тетушке, графине Толстой-Тессье, которая не боялась реставрации большевизма и еще в 1991 году смело открыла собственный бутик на Большой Полянке. Отважная тетушка уговаривала Нику оставаться dans cette jolie ville de Moscou[10]учить великий русский язык. Ника раздумывала четыре с половиной секунды и потом улетела в Цюрих.
Три мегатонны ненависти в моей душе. Я уже ненавидел все свои игровые разработки и дипломную работу по позднему Флоберу, вообще мою студенческую жизнь, за уши втянутую в жидкокристаллическую плоскость компьютерного экрана (или — в лучшем случае — по уши опущенную в разворот французской книги). Но… прелести студенческой жизни навязчивы, как любовь писателя-графомана к лирическому герою. Даже если от тебя сбежала любимая девушка, если больше нет прибыльной работы по вечерам, нет даже билета в Театр Гоголя — ты никуда не денешься. Не удалишься в пустынь и не запрешься в ночной университетской аудитории с кубической бутылкой двенадцатилетнего виски. Трамвай привезет к старому общежитию. Войдешь в безлюдную комнату и поставишь на плитку холодный чайник (холодные чайники — удел нищих неудачников вроде меня). А потом… неминуемо достанешь из-под кровати пустой походный котелок и начнешь жечь в нем маленькие цветные фото. Только не торопись и заранее продумай, как это сделать. Депрессия — строгий жанр. Надень любимую рубашку и лучший галстук. Нельзя грустить с грязными ногтями. Даже в ненависти есть своя восхитительная эстетика, которая не терпит пошлости.
