— Да, это невыносимо. Мужчины умирают задолго до того, как их хоронят. Давно видели Джима?
Я сказал, что мы совсем не видимся.
— Он тоже играет в бильбоке, — обронила она, и я отметил некоторую суровость в ее голосе и жесткость в улыбке.
— Вот как?
Какое-то время она помешивала вилкой перигорский соус своей пулярки.
— Собственно, его бильбоке и его подвиги — это крупные финансы. Сегодня он один из самых сильных людей Европы… — Она отхлебнула немного шампанского и добавила с коротким смешком: — В смысле финансов, разумеется…
Ощущение было такое, словно потянуло ледяным ветерком. Пока она говорила со своим соседом, я украдкой наблюдал за ней и, думаю, впервые в жизни смотрел на красивую женщину, как боксер смотрит на противника, прежде чем подняться на ринг. Впервые также понятие мужской силы открылось мне под таким углом зрения. Раньше мне и в голову не приходило, что это может быть смешным.
Бар «Гритти» выходит на Большой канал, американец подошел ко мне со стороны террасы и протянул руку. Женщин охотно сравнивают со статуями, но бронза и мрамор с трудом нашли бы лучшую натуру, нежели стоявший предо мной мужчина. Рост, ширина плеч и посадка головы производили впечатление мощи, но, казалось, были обязаны этим скорей не природе, а льстивому умыслу какого-то работавшего на заказ художника. На нем была белая рубашка без галстука, ворот широко распахнут белым треугольником на спортивном пиджаке. Поседевшая шевелюра сохранила свою буйность, но непокорные кудри выглядели довольно нелепо над лицом, которое не пощадило время. Былое изящество лишь смутно напоминало о себе в потерявших с годами четкость чертах лица, что, правда, позволило памяти восстановить в этом затуманенном изображении былую красоту. Он был, наверное, лет на семь-восемь старше меня. Американец одной рукой удерживал мою ладонь в своей, а другую тем временем не снимал с моего плеча, на которое возложил ее немного покровительственным жестом, что меня всегда раздражало.
— Рад вас видеть, старина, рад видеть… В последний раз мы встречались…
Он засмеялся, чтобы загладить свою забывчивость, и увлек, держа за локоть, в угол бара. Две недели назад я обращался за трехсотмиллионным кредитом в женевский банк, который контролировал Дули. С учетом переводных векселей почти на такую же сумму — четырнадцать процентов! Я спрашивал себя, знает ли он об этом. Урезание кредитов уже начало ставить передо мной вопрос жизни и смерти, как это называется на деловом языке.
Минут десять Дули разглагольствовал о политической ситуации в Италии и ее губительных последствиях для попыток спасти Венецию. Ни один из проектов так и не дошел до осуществления. ЮНЕСКО и международные организации авансировали огромные суммы, но пресловутые «правительственные директивы» так и не появились. На самом-то деле они были готовы, но — кризис за кризисом — Рим просто потерял способность действовать.
— Вот уже пять лет я выслушиваю экспертов. Я был первым, кто заинтересовался этим вопросом, вы же знаете. А также первым, кто финансировал исследования.
Он говорил по-французски быстро и легко, но с сильным американским акцентом, который странно контрастировал с непринужденностью его речи. Сине-зеленые отсветы воды и венецианского ноябрьского неба ложились ему прямо на лицо. Это было лицо кондотьера Коллеони с конной статуи на кампо ди Сан-Джованни-э-Паоло, правда не такое дикое и суровое. Меня поразила голубизна этого стеклянистого взгляда, или, вернее, его неподвижность: то был взгляд, полный глубоких неотвязных мыслей, где бесконечный призыв о помощи во время зауряднейшей из бесед смешивался с полнейшим безразличием к тому, кого об этой помощи просили. У бледно-голубых глаз Дули были такие отношения со страхом, которые превращали каждый его взгляд в попытку к бегству.
Я услышал у себя за спиной треск кастаньет: кубики льда в шейкере бармена.
— … Сохранить — для меня в этом все. Это одно из ключевых слов цивилизации. Не дать разбазарить. Никогда не уступать ни пяди… Но пока ничего не сделано. Я еще помню первые проекты, те пресловутые цементные инъекции в почву, которые должны были якобы помешать городу тонуть. Вздор! Очень скоро обнаружилось, что, наоборот, подобные «инъекции» потопят еще быстрее… А потом появилась идея удержать эту рухлядь на плаву с помощью воздушных кессонов… Не выдержало проверки. И вот теперь, когда научно разработано то, что следует делать, сама Италия разваливается на куски и невозможно предпринять что бы то ни было…
Он сделал знак бармену, требуя второй мартини. Затем его взгляд предпринял странное исследование моего лица, словно он нарочно явился сюда для того, чтобы удостовериться, на месте ли мой нос.
— Мы ведь с вами ровесники, кажется?
— Мне пятьдесят девять.
— Мне тоже.
Я старался сохранять невозмутимость, безразличие, но, разумеется, не смог скрыть своего удивления.
— Похоже, вас это удивляет?
— Вовсе нет. С чего бы, по-вашему, мне удивляться?
— Не знаю. Но сделали такое лицо…
Мне все не удавалось привыкнуть к тому, как он говорил по-французски — без ошибок и усилий, но с невозможным акцентом.
— Вы выглядите моложе меня, — сказал Дули.
— Возраст не обязательно выставлять напоказ.
— Как это у вас получается?
— Простите?
— Говорят, вы еще неплохо держитесь.
— Много занимаюсь спортом.
— Я говорю о женщинах.
Как только мужчина начинает говорить «женщины», во множественном числе, и в тоне его сквозит этакое мужское сообщничество, свойственное знатокам ходячего мясца, во мне поднимается прямо-таки расистская ненависть. И я всегда испытывал отвращение к этим доверительным приставаниям, которые требуют короткого знакомства с теми же психологическими ополосками.
Я молчал. Рука Дули блуждала по столу. Он опустил глаза и, казалось, забыл обо мне. Свет на его лице посерел.
— Когда женщины все чаще становятся велики, это вам знакомо?
— Совершенно не понимаю, что вы хотите сказать.
— Неужели? Ну так я вам объясню. Для меня бабы стали великоваты годика этак… четыре-пять назад. Первой была восемнадцатилетняя девчонка, но уже чересчур большая внутри. Растяжение влагалища, что-то в этом роде. Я едва чувствовал контакт.
— Кажется, это устраняют с помощью обыкновенной операции.
— Ладно, но затем я повстречал очень красивую девицу двадцати двух лет, датскую фотомодель… Лучшее, что тогда было для готового платья… В общем, у нее тоже обнаружилось это внутреннее отклонение… А потом появилась эта евразийка, вы ее наверняка видели в кино… Та же штука… слишком велика! Отродясь с таким не сталкивался, прямо черная серия какая-то… Я открылся Штайнеру, знаете, тот, что по электронике… Он мужчина нашего возраста, шесть десятков, но тоже еще не утихомирился… Это и есть самое главное, старина: не утихомириваться, не пасовать… В общем, я ему все рассказываю и тут узнаю гнусную правду… — Он невесело усмехнулся. — Знаете, что он мне сказал? «Старина, это не бабы стали велики… Это ты усох».
