И вот, в возрасте десяти лет я, княжич Владимир Ростиславич, стал стольным князем. Опекуном моим вече выбрало двоюродного моего брата, князя Глеба, наполовину половчанина. Других родичей мужского полу я не имел. С первых лет жизни моей князь Глеб был мне неприятен. Один вид этого невысокого, коренастого человека с черной острой бородой, унаследовавшего от матери широкие скулы и смуглый цвет лица, вечно щеголявшего в ярких нарядах, вызывал у меня сначала желание спрятаться в складках матушкиного плаща, потом — стремление говорить дерзости. Особенно неприятны были мне глаза князя Глеба — маленькие, бегающие, остро-черного цвета… Князь Глеб имел тридцать лет от роду, а три десятка лет тому назад еще не были смирены печенеги, а уж появились в степи новые кочевники — половцы. Некоторые русские взяли тогда в жены половчанок из знатных семей в надежде отвратить родственными союзами военную угрозу. Время показало неразумность тех планов. Однако ж женился — не разженишься, как говаривал матери мой отец, зряшно полагая, что я ничего не разумею по моим летам, когда речь меж ними заходила о злобном нраве княгини Каллистраты, которую чаще кликали девичьим именем Икча. Но когда мне сравлялось пять лет, дядя мой Яромир, князь без княжества, помощник отца и жена его Икча-Каллистрата погибли со всей челядью, застигнутые бурей на переправе через Днепр. Князь Глеб, имевший пять сестер, был единственным их сыном.
С одного несуразного случая неприязнь моя к князю Глебу переросла в отвращение. И вот ведь диковина, по-честному случай сей был князю Глебу нимало не в укор. Шестилетком я попросился с ним и с отцом в дальнее наше конное хозяйство. День выдался жарким даже для полуденного лета. Я истомился, покуда отец с князем Глебом обсуждали новорожденных жеребят, которых народилось не меньше дюжины. Только самолюбие препятствовало мне запросить воды. Наконец, к немалой моей радости, взрослые сами обратили вниманье на зной и выразили желанье утолить жажду. Но князь Глеб отказался от ключевой воды, которую принесли отцу и мне, ожидая какого-то иного напитка, по его словам, куда лучше подкрепляющего силы. Вскоре напиток явился. В костяном роге плескалась сероватая жидкость, испускавшая обильные пузырьки. Пахла она еще гаже, чем выглядела. Мне объяснили, что напиток этот — забродившее кобылье молоко. Ни за что б я не решился даже попробовать его! Между тем князь Глеб осушил рог до дна с выражением явного удовольствия, а потом даже облизнул губы.
Впрочем, став князем, я потеплел душой к князю Глебу — все же он оставался единственным моим родовичем.
С принятием княжения жизнь моя не во многом переменилась. Я по-прежнему пробуждался с рассветом летом, а зимой — при свечах, а если б не пробудился, старичок-дядька по имени Сыч (был он так дряхл, что не годился служить в дружине) меня поднял бы без церемоний. Умывался холодной водой, поскольку уж не считался дитятею. Затем шел я к службе в домовом нашем храме, куда вели к княжему месту внутренние покои. После надлежало идти в трапезную, где собралась и княжеская дружина. Единственное различие, что сидел я теперь на отцовом месте во главе стола, тогда как прежнее мое было ниже простых дружинников. Но от перемены моего места вкус привычных блюд — сытной каши из дробленого зерна или мяса изюбря, запеченного на вертеле — не сделался вкуснее. Крепкого меда или привозного греческого вина мне по-прежнему не давали. После легкой утренней трапезы бежал я учиться. Сперва шли уроки воинского дела, в коих у меня не было постоянного учителя — со мною занимался тот из дружинников, кто был не занят. Нелегкие то были уроки! Но куда денешься — стыдно плохо ездить верхом. А хороший наездник не дерет коню нежные губы поводом, а направляет его ногами. Чтоб было довольно силы в моих коленях, подолгу стоял я недвижим, зажавши ногами дубовый чурбан. Когда это сделалось мне легко, чурбан сменился камнем, обшитым кожею. А чтоб тверда была рука лучника, по часу надлежало стоять, сжимая в кулаке вытянутой вперед правой руки увесистую палку. Двуручные мечи, на которых я упражнялся, сперва были деревянными и оставляли не раны, а синяки. Во многом еще надлежало мне быть успешным, долго все перечислять, да оно и без моего перечисления всем известно.
После краткого отдыха, ближе к полудню, шел я на другие уроки, на уроки книжные. Увы, теперь уж не любимая матушка давала мне их, а строгий монах по имени Паисий. Теперь учился я не только читать, но и писать. На навощенной табличке выводить буквы было легко, ведь любую неверную загогулину тут же можно было затереть плоским концом серебряного стилоса. С тончайшею розовой берестою надлежало обращаться бережнее. Ну а кожаный пергамент, на коем пишут краскою настоящие книги, слишком дорог, чтоб его пачкали школьники. Действия арифметические и геометрические весьма занимали меня, равно как и языки иных земель вместе с церковными языками. Но больше всего полюбил я читать книги. Любимой книгою моей была тогда «Александрия», в особенности — беседы Александра с индийскими любомудрами. Любимого моего вороного коня я назвал Букефалом, в честь коня великого полководца.
Иной раз доводилось мне исполнять новую для меня обязанность: быть на судебных разбирательствах. Ох, и скучно же было мне сидеть в низкой нижней палате на отцовском месте, пытаясь слушать, как зачитывают длинные грамоты да спорят по ним! Все решенья принимали бояре и князь Глеб. Первый год моего княжения я только старался изо всех сил не дремать, тешась про себя мечтами о псарне и голубятне, либо вспоминая прочтенные накануне книги. Но единожды ненароком вслушался я в спор о наследстве меж молодой вдовою одного горожанина и взрослыми его сыновьями от первого брака. Неожиданно дело их предстало мне в виде арифметической задачи, и я легко уразумел для себя, кто сколько добра должен унаследовать. К моему удивлению, князь Глеб рассудил как-то иначе. Я подумал тогда, что в судебных делах есть правила, которых я еще не изучал, и порадовался, что не поспешил выказать своего невежества вслух. Однако с этого случая я старался внимательно вникать в разбор дел, ведь через несколько лет мне придется разбирать их самому!
Событие, в корень изменившее дальнейшую жизнь мою, произошло незадолго до моего двенадцатилетия.
Была майская ночь. Я лежал без сна и смотрел на мерцающий огонь лампады перед святыми ликами. Окна в горницу были распахнуты, веяло прохладой черной весенней ночи. Доносились далекие лесные шумы, не иначе, тешилась нечисть. Мне захотелось почитать какую-нибудь книгу, я вспомнил, что в хранилище книг, на столе, лежит оставленный мною «Физиолог», книга о диковинных зверях и чудовищах, живущих в далеких странах. Я встал, засветил огонь, оделся (в белокаменных наших палатах холодно по ночам). Осторожно ступая по скрипучим половицам, я шел, думая, как помнится мне сейчас, о дивной птице Феникс, которая никогда не умирает, а бросается каждые пятьсот лет в пламя костра, чтобы воскреснуть из его пепла.
Неожиданно мне послышались голоса. В такой час? Кто это мог быть? В хранилище горел свет.
Я задул свечу и подкрался к двери. Дверь была полуоткрыта.
— Лихое дело задумал ты, княже, грех великий. Одумайся! Ужели нельзя без греха такого обойтись? — голос показался мне знакомым. Это был боярин Бермята, тивун.
— Не коли мне глаза грехом, Бермята! Мало жизнь надо мной тешится… Ненавидел меня Ростислав люто, кровью половецкою попрекал, да накликал на себя стрелу. Долго думал я: у Ростислава с Софиею детей нет, все одно мне княжить. Придет мой час! Нет! — голос князя Глеба (это был он) задрожал от ненависти. — Мальчишка, только от груди, князем сел, волчонок Ростиславов!
