— Кэрил!
Она улыбнулась неуловимой, исчезающей улыбкой.
— Опять ты разговаривал во сне. Знаешь, видно, тебе и впрямь стоит подумать о новых впечатлениях.
— Что ты делаешь?… — «здесь», хотел добавить к сказанному Питер, но запнулся, опасаясь обидеть женщину.
— Геба позвала, — ответила она. — Прядильщики прибыли на Сагарси.
Смущение не проходило.
Вздох.
— Питер, настало наше время… Или мы начнем действовать сейчас, или упустим свой шанс, последний шанс.
Наконец что-то включилось в сознании, и Эландер все вспомнил: Земля уничтожена, и вместе с ней уничтожен весь порядок вещей, некогда естественный. То немногое, что осталось от человечества, ничтожно малая его часть, оказалось зажатой между Прядильщиками и Морскими Звездами, не зная, что делать: бежать, спрятаться или сражаться. Ни один из путей уже не выглядел в достаточной мере разумно, ни одна из возможностей не давала людям реальной надежды на спасение.
Питер сел на кровати, а Хацис направилась к выходу из комнаты. Остановившись в дверном проеме, она обернулась и посмотрела на Питера. Было что-то чувственное в ее взгляде, но он не обнаружил в себе ничего похожего на влечение. Эландер подумал, что следовало бы поцеловать или, возможно, обнять ее, но он даже не знал толком, произошло ли что-то между ними. А если и произошло, это не могло иметь ничего общего с любовью. Разве что древний гормональный императив, вылезший наружу в опасной ситуации.
Хотел бы он иметь настоящие гормоны. Или феромоны, что наверняка есть у Юлов. Собственное тело Питера представляло собой андроид, в мозгу которого была оттиснута человеческая личность, но ведь позже тело «подправил» Практик — чужое и странное существо, командовавшее Юлами/Гоэлами.
Питер не знал, что и как изменил в нем Практик, понятно было одно — изменение произошло, оно оказалось глубоким и вполне реальным. Типаж андроида не предполагал наличия волос, однако теперь Питер щеголял многодневной щетиной, а прежде геометрически правильный рисунок вен под его оливковой кожей стал произвольным и изменчивым. Он чувствовал себя более сильным и энергичным, чем раньше, и, дотрагиваясь с полузабытым и странным ощущением до руки Хацис — в восхищении ее собственной бесчеловечной жесткостью, — ощущал исходящие от кожи сильные биоволны (кстати, явные свидетельства вмешательства в природу Кэрил знаний постчеловеческой цивилизации из навсегда уничтоженной Солнечной системы); теперь же странные импульсы перемещались и по нервам самого Питера, вызывая эмоциональные порывы, присущие скорее участкам коры головного мозга — так, будто у него в мозгу действительно имелись такие структуры.
— Разве ты не собираешься присоединиться к нам? — спросила Кэрил.
Голос ее стал резким. Она явно не собиралась принимать фатум человечества как нечто должное. Похоже, Хацис предполагала, что Питер последует за ней.
— Я приду один и тогда, когда все кончится.
— Но твоя вера в меня, в мои способности управлять толпой сильнее, чем когда-либо. И я это вижу вполне отчетливо.
— Кэрил, ничего личного. Просто рядом с тобой мне делать нечего.
— Ну что ж, хорошо, что сказал, мне уже лучше… Питер. Спасибо…
— Я же говорю — присоединюсь к вам, но позже.
— Мне все равно. Постарайся использовать свое прибытие по полной программе!
Она постояла в дверях на секунду дольше обычного, будто хотела добавить что-то или ждала ответа Питера. Но он промолчал. Слова Кэрил казались хлесткими, однако в последние недели Питер достаточно хорошо узнал ее, чтобы понимать: язвительные и насмешливые замечания — всего лишь маска, под которой спрятаны нервозность и нерешительность. Что бы ни произошло между ними, не стоит заходить слишком далеко. Что ни скажи, будет только хуже.
Питер понимал, что намеченная встреча принципиально важна для Кэрил, но не мог привести собственных и, главное, убедительных аргументов. Казалось, он мог заранее слышать все, что будет сказано участниками, мог пункт за пунктом проследовать по всему их пути к окончательному и полному несогласию. Если и есть один шанс на то, что оставшиеся представители человеческого рода придут к единству, то Питер не поставил бы на это и грош.
Хацис направилась к выходу, не произнеся больше ни слова. Когда она исчезла, Эландер снова лег на кровать, скрестив руки за головой, и с изумлением подумал: кем же он стал?
«Ты опять говорил во сне». Так сказала Хацис. Неудивительно. Должно быть, он снова мечтал о Лючии — той, любимой, оставленной им некогда ради звезд. Особенно часто грезился Питеру их последний разговор, вернее, разговор оригиналов, «настоящих» Лючии и Питера, происшедший незадолго до старта к звездам их многочисленных копий. Тогда разговор зашел о философской загадке, вытекающей из теории относительности; в разное время эта мысль преследовала каждого, с кого были сделаны энграммы. Вопрос состоял в следующем: насколько острыми будут ощущения личности-«оригинала», сознающей, что сотни эхо-копий его самого уходят в бездну релятивистской бесконечности и что они увидят места, которые не суждено узнать ему самому. И каковы ощущения эхо-копий, сознающих, что их исходная «первая» личность навсегда осталась позади, что ей пришлось состариться и умереть в своем вполне безотносительном измерении времени.
— Бессмертны ли мы, — спросила однажды Лючия, — или каждому из нас предназначено умирать тысячу раз?
У него все еще не было ответа на ее простой вопрос, хотя Питер обдумывал его множество раз. Он сам или его оригинал — причем сказанное справедливо для большинства копий участников миссии — имели врожденные изъяны, делавшие личность энграммы нестабильной. Из сотен, посланных с Земли, ни один не продержался самостоятельно больше нескольких недель. Со всяким из них случались тяжелые аварии, принудительные «отключки» и перевод энграммы в долговременную память.
Сам Питер выжил, попав сначала в виртуальную среду, а затем — будучи «загруженным» из хранилища — в сознание андроида, что дало его энграмме и стабильность, и надежное физическое тело, позволяя ощутить собственную цельность. Вдруг однажды цепочка взаимосвязанных событий нарушила спокойствие Эландера. Он уже не был лишь тем, кем должен быть — как то диктовалось кодом его первой личности. Он менялся и эволюционировал.
Хацис избавила Питера от барьеров внутреннего «Я», присущих всякой копии, Практик, в свою очередь, наделил его тело свойствами живого человеческого существа. Однако у Питера по-прежнему не было ни понимания собственного мира, ни ясности своего положения относительно других энграмм, к ним он чувствовал лишь странную привязанность.
Больше ли это, чем простое родство? — думал он. — Или чем сострадание?
Напротив, Хацис всегда составляла прекрасный союз со своими копиями. Они подходили друг к другу, как сочетаются кусочки одной сложной мозаики, — по крайней мере так выглядело внешне. Собственные же копии Питера отталкивали его, всегда и резко отвергая предложения сопоставить части их общих воспоминаний, сформировав некое единство. И это пугало Питера в большей мере, чем он ожидал.
