Возникла недолгая пауза, во время которой Селден обмозговал пару-тройку реплик, что могли бы приперчить беседу, но все же отбросил их и ограничился простым вопросом:
— Так почему бы вам и вправду за кого-нибудь не выйти?
Она покраснела и рассмеялась:
— Ах, вы все-таки и есть тот самый друг, и это один из тех неприятных вопросов.
— Я не хотел быть бестактным, — доброжелательно сказал он. — Разве не замужество — ваше призвание? Разве не для этого вы все созданы?
Лили вздохнула:
— Наверное. Для чего же еще?
— Конечно. Так почему бы не ринуться очертя голову исполнять свое предназначение?
Она пожала плечами:
— Вы так говорите, как будто я должна выйти замуж за первого встречного.
— Я не имел в виду такую крайность. Но должен же найтись кто-то, подходящий по всем статьям?
Она медленно кивнула:
— Я упустила одного или двух, когда только начала выезжать, думаю, не я одна такая. И видите ли, я ужасно бедна, а обхожусь весьма дорого. Мне нужно очень много денег.
Селден повернулся и взял портсигар с каминной доски.
— А что случилось с Дилвортом? — спросил он.
— О, его мать перетрусила. Она боялась, что я переоправлю все фамильные драгоценности, и хотела, чтобы я торжественно пообещала не затевать ремонта в гостиной.
— Но ведь вы ради этого и выходили бы замуж!
— Вот именно. Потому она спровадила его в Индию.
— Не повезло, но вы заслуживаете лучшего, чем Дилворт.
Он протянул ей коробку, и она извлекла оттуда три или четыре сигареты, одну зажала губами, а остальные спрятала в золотистый кошелек на длинной, унизанной жемчугом цепочке.
— Я еще не опаздываю? Ну, тогда одну-две затяжечки.
Гостья склонилась к нему и прикоснулась кончиком сигареты к его сигарете. С отстраненным удовольствием созерцателя-эстета Селден разглядел, как равномерно расположены ресницы на ее гладких белых веках и как сиреневая тень от этих ресниц растворяется в чистой бледности щеки.
Мисс Барт неторопливо прохаживалась по комнате, между затяжками изучая корешки книг на полках. Некоторые из них, переплетенные в благородный старый сафьян приглушенных тонов с чуть потертым ручным тиснением, она долго ласкала взглядом, но во взгляде этом не было оценивающей цепкости знатока, а только удовольствие эстета-дилетанта, тонкой и чувствительной натуры, любителя благородных оттенков и текстуры. Внезапно ее бесцельно-радостное лицо озарилось догадкой, и она, обернувшись к Селдену, спросила:
— Вы ведь собираете книги, правда? Понимаете в первоизданиях и всяком таком?
— Ровно настолько, насколько может себе позволить человек, у которого нет на это денег. Время от времени я что-то подбираю на развалах, а еще хожу по большим распродажам.
Лили снова повернулась к полкам. Но на этот раз лишь рассеянно скользнула по ним взглядом, и он заметил, что какая-то новая мысль занимает ее.
— А есть ли у вас американа[4]— вы ее не собираете?
Селден вытаращил глаза и расхохотался:
— Нет, это не совсем по моей части. Собственно, я не настоящий коллекционер. Просто предпочитаю иметь хорошие издания любимых книг.
Она слегка поморщилась:
— А американа ужасно скучная, наверное?
— Полагаю, что так. Она интересна разве что для какого-нибудь историка. Но ваши настоящие коллекционеры ценят в книгах уникальность, редкостность. Не думаю, что обладатели редкостной американы читают ее ночи напролет, — старый Джефферсон Грайс уж точно не читал.
Она слушала его с жадным вниманием.
— И все-таки цены какие-то несусветные. Что за дикая прихоть отдать огромную сумму за уродливую, худо отпечатанную книжку, которую никогда не станешь читать? Да и много ли историков среди покупателей американы?
— Нет, мало какой историк может позволить себе покупку этих книг. Историки пользуются ими в библиотеках или частных коллекциях. Но мне кажется, это просто библиографическая редкость, привлекательная для коллекционера средней руки.
Селден уселся на подлокотник кресла, возле которого она стояла, задавая ему один вопрос за другим: какая книга считается самой редкостной, правда ли, что собрание Джефферсона Грайса — крупнейшее в мире, и сколько запросили за самый дорогой книжный экземпляр.
Ему было так хорошо сидеть, поглядывая снизу вверх, как она снимает с полки то одну, то другую книгу, как порхают страницы меж ее пальцев, любоваться ее склоненным профилем, четко очерченным на теплом фоне старых переплетов, что он все говорил и говорил без остановки, не задаваясь вопросом, откуда возник ее внезапный интерес к столь неожиданному предмету. Но он не мог долго находиться рядом с ней, не анализируя ее поступки, и, когда она поставила на место первое издание Лабрюйера[5]и отвернулась от книжных стеллажей, он принялся спрашивать сам себя, к чему, собственно, она клонит. Ее следующий вопрос не прибавил ясности. Лили подошла к нему с улыбкой, которая одновременно подчеркивала доверительность, возникшую меж ними, и напоминала о границах.
— А вам не досадно, что вы не настолько богаты? Ну, чтобы купить все книги, какие только пожелаете?
Селден проследил за ее взглядом — она рассматривала потертую мебель и обшарпанные стены.
— Не досадно ли? Я же не столпник какой-нибудь.
— А то, что приходится работать, — не досадно?
— В работе как таковой нет ничего плохого. Мне очень по душе юриспруденция.
— А как же усталость, надоедливая рутина? Вам никогда не хотелось все бросить, чтобы сменить обстановку, увидеть новые лица?
— Хотелось ужасно, особенно когда видел, как все мои друзья спешат на пароход.
Лили сочувственно вздохнула:
— А что, если бы вам пришлось просто жениться, чтобы получить все это?
Селден расхохотался:
— Боже упаси!
Она встала и со вздохом швырнула сигарету в камин.
— Вот в том-то и разница, что девушка должна, а мужчина может, если пожелает. — Она оглядела его с пристрастием. — Ваш костюм слегка поношен — но это ведь не важно? Это никому не помешает позвать вас на ужин. А вот меня в поношенном платье никто никуда не пригласит: женщину зовут из-за ее наряда в той же степени, что и ради нее самой. Одежда — это фон, это, если хотите, оправа. Не она приносит успех, но она — его часть. Кому нужны убогие? Мы обязаны быть прелестны, одеты с иголочки, хоть умри, а если не справляемся с этим самостоятельно, то должны искать поддержки.
