Мне предоставили каюту первого помощника капитана, которая оказалась довольно просторной. Я провел на палубе судна немало счастливых часов, ощущая безмерный восторг лишь оттого, что не вижу на протяжении многих лиг вокруг ни одной каменной стены.
Моряки держались поодаль и наотрез отказывались поддерживать разговор.
Кинжал, который Перак передал мне, был серьезным смертоносным оружием — длиной с ладонь, с рукояткой шириной в пару дюймов и с обоюдоострым, отточенным как нельзя лучше клинком. Эфес с упором был сделан из простой стали, без всяких украшений, а рукоятка — из цельного куска твердого черного дерева. Предназначение этого оружия было совершенно ясным. Я придумал для него укромное место: обвязал поясницу тонким шнуром, так что кинжал висел в паху рядом с детородным членом. Мне не раз приходилось видеть, что людям обычно бывает неловко обыскивать других, прикасаясь к гениталиям. Правда, из-за этого я постоянно ощущал необходимость соблюдать осторожность, чтобы вместо военного дела не пришлось осваивать пение фальцетом, но все равно — настроение мое стало заметно лучше, как всегда бывает у воина, если ему удается обзавестись оружием.
После четырех дней плавания мы увидели землю: невысоко поднимавшиеся над водой, покрытые джунглями островки Дельты, и я ощутил горячий привет моей тропической родины.
На прибрежной лоцманской станции не оказалось ни одного человека, а бакены, отмечающие фарватер, так давно не красили, что они уже не различались по цвету. Привычного оживленного судоходства не было и в помине: что вверх, что вниз двигались считанные суда.
Совершив дневной переход вверх по реке, мы дошли наконец-то до обитаемой станции гелиографа, откуда передали сигналы, предупреждавшие о нашем скором прибытии в Никею.
Вдоль берегов во множестве рассыпались рыбацкие лодки, хозяева которых ловили мясистых зеленых крабов, водившихся в Дельте. Один из наших пакетботов подошел к такой лодке и вскоре возвратился с изрядной долей ее улова. Часть добычи, впрочем, передали на наш корабль, чтобы можно было приготовить обед.
На рыбацких лодках находились в основном молодые люди, скорее даже мальчики, не иногда встречались молодые женщины. Так как я был очень мало знаком с обычаями жителей Дельты, то спросил одного из моряков, неужели здесь так принято, а если да, то чем же заняты мужчины.
Сначала он уставился на меня с таким выражением, будто перед ним находился пускающий слюни слабоумный, затем осмотрелся, видимо, желая убедиться, что никто не видит, что он разговаривает с таким жалким существом, как узник, которого перевозят из тюрьмы в тюрьму, и наконец ответил:
— Их мужчины удобряют поля в Майсире, Камбиазо, Кейте и тому подобных местах… Может, вы запамятовали, что не так давно была война?
Почувствовав угрызения совести за свой действительно дурацкий вопрос, я поблагодарил моряка и отошел к борту. Глядя на рыбаков, я заметил, что выражения на их лицах никак нельзя было назвать дружественными, а один из них сплюнул, как только его лодка осталась у нас за кормой. Я решил рискнуть прослыть полным идиотом и обратился к Худу с вопросом, по какой цене сейчас продаются крабы.
— Да будь я проклят, если знаю, — ответил он. — Вы что, думаете, что хранители мира за них платят?
Мой вопрос был на самом деле дурацким. Человек с мечом платит лишь в том случае, если он сам и его офицеры являются благородными людьми.
Я увидел Никею, когда мы были еще на изрядном расстоянии от нее, — узнал по зареву в ночном небе, как будто от сильного пожара. Город освещался факелами природного газа, просачивавшегося из подземных кладовых, а древнее поверье утверждало, что в тот день, когда Город Огней окажется погруженным в темноту, погибнет и вся Нумантия.
Мы бросили якорь, когда лишь немного перевалило за полдень, и потому я предположил, что Совет приказал доставить меня в Никею под покровом темноты. «О боги, чего они могли опасаться?» — несколько раз спрашивал я себя. Разве не был я повсеместно проклятым первым трибуном, которого ненавидели почти так же, как и самого императора? Или положение изменилось?
Якорь мы подняли с началом «собачьей» вахты, то есть около четырех часов утра, и причалили в доках Никеи на рассвете. Нас поджидала конная группа хранителей мира, сопровождавшая четыре черные санитарные кареты с крошечными окнами, в которых тюремщики Никеи имели обыкновение перевозить заключенных.
— Вы сядете вот в эту, — распорядился Каталька. — Если вас кто-нибудь рассчитывает украсть, то похитители все равно не будут знать, на какую из карет нападать.
Восхитившись про себя тонкостью этого плана — я даже подумал, что этот человек может знать и о том, что суп не следует хлебать вилкой, — я вошел в указанную мне карету.
Пока мы гремели по утренним улицам, я не отрывался от крошечного окошка. Город Огней всегда кичился тем, что никогда не спал, но теперь он сильно изменился, и на улицах почти не было людей, за исключением фонарщиков, гасивших газовые факелы, немногочисленных пьяных да первых рабочих, направлявшихся по своим делам. Даже пьяницы спешили убраться с дороги при виде мундиров миротворцев — похоже, солдаты Эрна обладали именно такой репутацией, о которой я заранее подозревал.
Никея казалась серой, усталой, грязной, а ведь некогда она являла собой столицу, ярко сиявшую всеми цветами и оттенками. Война, оккупация армией Майсира, разграбление сокровищниц Нумантии королем Байраном… Но в первую очередь облик столицы, которую я так любил, изменило осознание беспрецедентного поражения.
Целые кварталы казались безлюдными, а районы, в которых еще не так давно жила преуспевающая публика, превратились в трущобы.
Мы миновали кирпичные казармы. Я хорошо их помнил: здесь в прежние времена размещались Золотые Шлемы — ни на что не годное парадное подразделение, которым мне некоторое время пришлось командовать. Здания казались заброшенными, газоны заросли, от белой краски, которой постоянно красили стволы деревьев, не осталось даже следов, тщательно вымощенные камнем дорожки были выщерблены. Из окон тянулись веревки с развешанным бельем (в основном женским). Перед казармами красовался приметный знак: желтая полоса — государственный цвет Майсира — поверх синего цвета Нумантии, а на этом фоне сжатая в кулак рука в железной перчатке и лозунг: «БЕРЕГИТЕ МИР». Я, конечно, не ожидал, что Никея окажется такой, какой я ее покинул, но то, что я увидел, по-настоящему больно задело меня, и я отвернулся от окна, не дожидаясь, пока карета остановится. Наконец дверь открылась; я увидел снаружи не менее полусотни миротворцев с оружием наготове, но, не задерживаясь, вышел и осмотрелся.
— Значит, это моя новая тюрьма?
— Вовсе не обязательно тюрьма, — ответил Каталька. — Просто место, где вы будете в безопасности, пока лорды не решат, как с вами поступить. — Его лицо скривилось в неприятной усмешке.
Я ответил ему примерно такой же улыбкой. Меня удивил не Каталька, а место, выбранное для моей новой тюрьмы: сам я использовал его совсем для других целей. Это было четырехэтажное здание с башней посредине, которое я когда-то выбрал для того, чтобы во время восстания Товиети поселить там Провидца Тенедоса. Я тоже укрывался там со своей будущей женой Маран. Позже, когда император занялся колдовством, именно здесь он вызывал демонов, которые подвигнули его начать столь плачевно закончившуюся войну с Майсиром.
