Странные и необъяснимые вещи случаются на таких сеансах, недоступные человеческому пониманию, непостижимые даже для научных умов. Ибо в некоторых людях — возможно, во всех, поскольку никто с уверенностью не знает этого, — заключена сила страшная, которую наука, задев лишь ее край, назвала экстрасенсорным восприятием. Довольно неудачно выбранный термин, означающий осведомленность и понимание там, где их не должно быть.
Это правда, что сначала мы должны воспринимать, и это восприятие является экстрасенсорным, открывающим наш третий глаз, видящий затаенное и непостижимое для других. Но ужас, испытываемый при этом медиумом, — ничто но сравнению с тем кошмаром, который смотрит на него из бездны, оставаясь незримым. Желая разглядеть это неизвестное, медиум в конце концов становится одержимым и погибает.
Кто может знать и понимать подобные вещи, кроме самих одержимых? Кто еще может вынести невыразимую муку смертельного страха, ужасную умственную пытку одержимостью и спастись от этого, кроме самих одержимых?
Менее всего понимают это и стремятся постичь те, кто требует подобной жертвы от других".
В конце стояла подпись моей матери: «Бернадетта Феррари». Чуть ниже было что-то еще нацарапано, но затем стерто. Я подумала, что это, вероятно, была дата. Продолжая размышлять о назначении странного документа, о том, было ли это письмо, продолжение старого спора или своего рода эссе, я обратилась к заметкам отца. Возможно, подумала я, они смогут что-нибудь мне объяснить.
Внезапно я почувствовала холод и огляделась, решив, что кондиционер заработал сильнее, но не обнаружила никаких признаков дискомфорта у остальных пассажиров. Пожилой мужчина рядом со мной спал беспробудным сном. Его лицо слегка раскраснелось, и он выглядел таким спокойным и умиротворенным, что мне стало теплее. Видимо, я просто вообразила, что похолодало.
Теперь берег остался далеко позади, и внизу простиралось лишь бескрайнее море.
Я вернулась к заметкам отца, написанным быстро и небрежно на разлинованных листах бумаги.
"В наши дни, Бернадетта, — писал он, — подобные спиритические сеансы — не что иное, как чистой воды мошенничество, и проводятся они так называемыми медиумами исключительно ради наживы.
Непостижимое? События, лежащие за пределами человеческого понимания, которые якобы случаются на спиритических сеансах?
Чушь! Надувательство! Экстрасенсорное восприятие? Термин, и не более того, — он означает прикосновение к чему-то находящемуся вне сферы нормального сенсорного восприятия и был выдуман людьми, утверждавшими, будто они обладают сверхъестественными способностями, а вовсе не учеными, выслушивавшими эти бредни.
Но как можно установить факт того, что данный индивидуум обладает сверхъестественными способностями? Возьмите меня — я никогда не верил в подобные явления и ни за что не поверю. Но Бернадетта считала, что я не прав. Каждый, кто хоть раз оказывался в нестандартной ситуации или был вовлечен во что-то, чего не мог объяснить, прибегает для самозащиты к сверхъестественным толкованиям.
И я говорю опять, пристрастно, категорично: было бы более логично предположить, что люди с глубокими убеждениями, как и я сам, профессионалы в своей области науки, заслуживают по крайней мере доверия при исследовании телепатического феномена. Ученый совершенно честен и объективен в наблюдении и классифицировании любого факта, который им установлен, поддается проверке и укладывается в рамки хорошо знакомых правил, но не там, где дело касается предвзятых убеждений об экстрасенсорных возможностях.
Как много ученых смогли исследовать телепатический феномен беспристрастно и объективно? Чертовски мало! Они гонялись за призраками, «изучали» иллюзии, посвящали свои жизни изысканиям в области явлений, не укладывающихся в рамки физических законов, как я их понимаю. Фантомы без субстанции и сущности веками смущали даже пытливые научные умы, а общество тем временем копило свои суеверия, бралось за изгнание нечистой силы и страдало всеми страхами невежд. Добавьте сюда болезненно извращенную человеческую жадность, хитрость, своекорыстие и фанатизм, вожделение и ненависть. Равно как и необыкновенное смятение даже добросовестных исследователей с абсолютно объективными взглядами, если таковые когда-либо находились.
Ведь каким бы безупречным специалистом ни был ученый, он — живой человек и, окунувшись с головой в море иллюзий, может камнем пойти на дно.
Предположение... Допустим, что среди всего обмана и хитрости, надувательства и фальши, среди медиумов — мошенников и лжецов, — ученый внезапно обнаружит себя лицом к лицу с необъяснимым, сверхъестественным явлением, которому ни знание физических законов, ни жизненный опыт не смогут противостоять? Что тогда, Бернадетта?
Тогда он тоже познает страдание и ужас..."
Я уставилась на последнюю строчку. Это писал уже не отец. Я еще раз вгляделась в росчерки и завитушки в конце каждого слова. Строка резко клонилась к нижнему правому углу страницы, а последнее слово «ужас» заканчивалось резкой прямой линией, почти рассекающей бумагу.
В левом углу вновь почерком моего отца было написано:
"Это случилось 15 июля 1967 года. У меня не хватило сил предотвратить это.
Адам Маршалл, доктор философии".
Я была озадачена. У него не хватило сил предотвратить это... Что — это? Не эту ли последнюю строчку, которая была написана не его почерком? Его заметки были датированы 1967 годом, когда моя мать уже восемь лет как была мертва. Но эта последняя строчка была написана ее рукой. Чернила поблекли так же, как и на ее письме, которое я прочла первым. Может, и эта строчка была написана в то же время?
Я покачала головой и положила бумаги обратно в конверт. Впереди уже виднелась гавань Галифакса, одно из прекраснейших мест на Восточном побережье, а за ней высились здания города, поднимающиеся ряд за рядом вверх к огромной, имеющей форму звезды крепости на холме.
Ожило и вспыхнуло табло на перегородке салона. Настало время пристегнуть ремни безопасности перед посадкой в аэропорту, в нескольких милях к северо-востоку от Галифакса.
Когда мы снижались, я размышляла, знает ли тетя Лиззи об обстоятельствах, при которых мама написала эти строки, и почему отец ждал девять лет, прежде чем в свою очередь взяться за перо.
Глава 2
Узкая дорога извивалась по краю отвесной скалы, оставляя за собой огороженные ноля на восточном склоне гор, поросшие кустами черники и фруктовыми деревьями. Длинношерстные овцы, щипавшие травку среди виноградников, подняли глупые морды и уставились на нас. Серый жеребенок, испугавшись машины, жалобно заржал и помчался через поле к своей матери.
Шофера звали Максвелл. Я узнала это еще в аэропорту, где он встречал меня. Это был смуглолицый житель Новой Шотландии, коренастый и необщительный мужчина лет тридцати. Я предположила, что он служил семье Феррари много лет, и спросила, помнит ли он мою мать.
