— Для какой компании вы пишете?
— Для «Монтевидео, инкорпорейтед», — ответила я ему. — Голливуд.
— Артур Шиллер, да?
— Вы знаете его? — удивленно спросила я. Артур Шиллер предоставил мне эту работу.
— Я знаю Артура достаточно для того, чтобы не доверять ему. Надолго ли заключен контракт?
— На два года, но…
— Не подписывайте другой, — коротко бросил он. — Вы можете устроиться и получше. Если ваш первый роман был опубликован и хорошо продавался, значит, именно это сфера вашей деятельности, Маделин Феррари, а не написание сценариев.
Его прямота начинала забавлять меня.
— Для художника вы определенно имеете довольно компетентное мнение по поводу писательского труда, — заметила я.
— Это родственные поля деятельности, — спокойно заметил он. — Все подлинные искусства связаны между собой, Маделин. Несомненно, вы поймете это со временем. Теперь, когда я решил проблему вашего будущего, может, вы возьмете на себя труд взглянуть на мои работы. Меня интересует ваше мнение.
Я улыбнулась и направилась в студию, радуясь предоставленной мне возможности ответить на его бойкую критику. Но при внимательном рассмотрении картины, стоявшей па мольберте, и полудюжины пейзажей на стене его работы мне показались хорошими.
Медленно я переходила от одной картины к другой. Его работа кистью была эффектной — он писал смелыми мазками и хорошо использовал цвет. И все же все эти пейзажи отличались мрачностью, в них присутствовали какие-то безрадостные раздумья, почти пугающая сила чувства и наиболее неприглядные свойства природы. Словно художника занимали только штормы, бури, льды и наводнения.
На покрытом снегом склоне потемневшие сучья деревьев, обгоревших во время летних лесных пожаров, выделялись на фоне неба застывшими силуэтами. Художник изображал поле битвы, а не нежную красоту природы. Не было ни одного морского пейзажа без штормовых облаков или шквала, ни одного пейзажа без порывов ветра, без льда или…
— Ну?
Я не слышала, как он вошел, но теперь он стоял у меня за спиной, внимательно глядя на меня.
— Вы сможете их продать. Они хороши. Но мне кажется, что вы можете писать еще лучше, — задумчиво произнесла я. — Почему вы погружены в подобные сцены? С мрачными, я бы даже сказала, неприятными темами?
— Жизнь бывает довольно неприятной, Маделин, — насмешливо бросил он. — Вы этого не замечали?
— Люди бывают неприятными, согласна. Но вы пишете природу, мистер Ранд.
— Тони, если не возражаете. Если вы не верите мне, что природа может быть неприятной, вам следует остаться здесь со мной на зиму. Или посмотреть на разрушения, которые наносят весенние наводнения во время таяния снега. Понаблюдайте за осенними штормами. Или за лесным пожаром осенью.
Я покачала головой:
— Это только часть природы. Если бы вы были портретистом, разве ваши модели не просили бы изобразить их в наилучшем виде?
— Однажды я написал портрет, — медленно произнес он. — Только однажды. Но писать портрет — это словно пытаться удержать в своих руках душу, мысль, настроение. Даже большие мастера не могут ухватить то, что видят.
— Он здесь? — спросила я.
Поколебавшись, он ответил:
— Да. В другой комнате.
— Можно мне посмотреть? Пожалуйста.
Он пожал плечами:
— Почему бы и нет? Дверь не заперта. Но не задерживайтесь. Саки уже несет кофе.
Когда я открывала дверь, в комнату вошел молодой японец с сияющей улыбкой.
Главное место в комнате занимал огромный старый письменный стол, обращенный к морю, на нем стояла печатная машинка со вставленным в нее листом чистой бумаги и лежали два листа копировальной бумаги. Две стены, заставленные книгами, выступали двумя сторонами треугольника из полукружья стеклянных окон…
Затем я повернулась, увидела портрет и больше уже не могла отвести от него взгляд. Никогда не видела ни такой красивой женщины, ни столь близкого к жизни портрета. Мне казалось, что эти нарисованные губы, тронутые насмешливой улыбкой, вот-вот заговорят со мной. Это была роскошная брюнетка с большими, чуть раскосыми зелеными глазами и высокими скулами. Одетая в зеленое облегающее вечернее платье и белые перчатки до локтя, она стояла у подножия лестницы из дорогого темного дерева; ее единственным украшением был большой рубин на тонкой золотой цепочке. Казалось, она позировала для фотографии, а не для портрета: глядя на нее, я видела ее нетерпение и снисходительность. Она собиралась ехать развлекаться, и портрет был всего лишь паузой, случайным эпизодом на ее пути.
— Ваш кофе подан, мисс Феррари. Мистер Ранд просил вас прийти сейчас, пожалуйста. — Саки придерживал для меня дверь открытой и, улыбаясь, рассматривал меня. Понизив голос, он добавил: — Вам нравится?
— Нравится? Это было бы наивозможным преуменьшением, — пробормотала я.
Он последовал за мной из комнаты.
— Вы сочли его великолепным? — спросил Тони Ранд, садясь напротив меня, и голос его насмешливо зазвенел.
— Да, Тони, — рассеянно ответила я. Мои мысли все еще оставались возле портрета. — Я нахожу его великолепным. Ваш оригинал восхитителен, и картина выглядит абсолютно живой. Это теплый и яркий портрет блестящей, утонченной, любящей наслаждения женщины, несомненно, избалованной и, следовательно, немного высокомерной, но обладающей яркой индивидуальностью и редкой красотой. Выставьте его, и у вас будет больше заказов на портреты, чем вы сможете выполнить. — Я улыбнулась. — Решит ли это проблему вашего будущего, как вы попытались решить проблему моего, Тони?
Он покачал головой:
— Мое будущее не так просто. Я никогда не любил этого портрета. Я написал ее такой, какой видели ее другие, какой она хотела предстать перед людьми. Ее внутренняя суть ускользала от меня. Но она сильно отличалась от того, что вы только что описали, от той маски, которую она носила при публике. Ее наслаждением были пороки, ее движущей силой было зло. Она была абсолютно эгоистичной, Маделин. Это моя бывшая жена.
Я вспомнила, как иногда темными ветреными ночами на берегу Майна моя бабушка порой неожиданно содрогалась. Когда мы спрашивали ее, в чем дело, она отвечала нам, будто кто-то прошел по ее могиле, и все мы считали, что бабушка немного чудит. Сейчас я вспомнила о ней, потому что, хотя был день и за большими окнами ярко светило солнце, мурашки побежали у меня по коже и волосы встали дыбом на затылке. Это заставило меня защищаться.
— Как вы можете так говорить? — спросила я. — Нет людей абсолютно положительных или абсолютно отрицательных. Возможно, общество стало бы намного проще, если бы людей можно было так четко распределить по категориям. Но безусловно, даже самые эгоистичные проявляют порой щедрость, в то же самое время и у самых щедрых людей бывают эгоистичные импульсы… По крайней мере, в это предпочитает верить любой писатель, — с легкостью добавила я.
