Аурелия Пердомо вновь окинула глазами унылую каморку, внимательно вгляделась поочередно в лица своих детей, отметила про себя крайнюю бледность дочери и покорно склонила голову.
— Мы остаемся, — выдохнула она.
Аурелия медленно сунула руку в карман платья, вынула несколько купюр, тщательно пересчитала и положила на потную ладонь, которая тут же сжалась в кулак, словно захлопнулась ловушка.
— Неделя! — предупредил толстяк. — Ни дня больше. Уборная — третья дверь, кухня — в глубине коридора. Ваше время — с двенадцати до двенадцати тридцати и с семи тридцати до восьми.
Он повернулся и исчез в узком коридоре, в котором едва помещался, а Пердомо Вглубьморя почувствовали, что они не в силах что-то сказать и даже взглянуть в лицо друг другу, словно всем четверым было стыдно, что им приходится терпеть настолько унизительное обращение и они должны будут провести хотя бы минуту жизни в таком мерзком свинарнике.
Аурелия Пердомо очень медленно закрыла дверь, прислонилась к ней спиной и глубоко вздохнула.
— Ладно! — проговорила она, не глядя ни на кого из детей. — Мы потеряли все, что у нас было, и оказались здесь, в самом отвратительном месте незнакомого города, в чужой стране, без денег. Думаю, что тот, кто нас наказывает, кто бы это ни был, не сможет придумать, как потопить нас еще глубже. Давайте передохнем, потому что с завтрашнего дня нам надо будет постараться, чтобы положение изменилось.
~~~
Каракас просыпался рано. Его обитатели начинали суетиться и приходили в движение задолго до рассвета, и с наступлением утра — где-то с шести часов — улицы, проспекты и автострады превращались в бурлящий поток; автомобилистов, несмотря на ранний час, охватывало нервное возбуждение, словно спешка проникла им в кровь.
Казалось, по мере того как солнце всплывало над горизонтом — дальше, за хребтом, в котором верховодила гора Авила, — усиливался и грохот города. А ведь всего несколько лет назад это был тихий городишко, сохранивший память о колониальной эпохе, и его покой нарушали лишь щебетание птиц и завывание ветра в кронах высоких королевских пальм.
Сотни, тысячи, миллионы ревущих моторов; вопли клаксонов; сирены полицейских машин и карет «скорой помощи»; скрежет подъемных кранов, крики бродячих торговцев, расхваливавших всевозможные товары, и над всем этим шумом — перекрывая его, примешиваясь к нему, но не заглушая — гвалт сотен, тысяч и миллионов радиоприемников, включенных на полную мощность. Казалось, они соревновались между собой, у кого голос громче или музыка пронзительнее.
Людям, приехавшим из самых разных уголков планеты, не терпелось поскорее наверстать упущенное за годы войн, голода, тюрем или концлагерей, и они заразили своей лихорадкой огромное число креолов. Те словно очнулись от долгой спячки и обнаружили, что и они, самое что ни на есть простонародье, до которого никому не было дела и которому в прежней, сельскохозяйственной и колониальной, стране никогда ничего не светило, тоже могут отхватить себе добрый кусок от общего пирога, в который превратилась Венесуэла благодаря запасам нефти, железа и бокситов.
Только старая аристократия — богачи, отпрыски старинных помещичьих семейств, чьи прапрадеды завоевали равнины внутри страны с помощью шпаги и лошади, — безуспешно пыталась сохранять спокойствие, подобно маркизу, спокойно взирающему на то, как буйная толпа вторгается в его сад, топчет цветники и растаскивает розы и яблоки.
Подобно тому как орды варваров когда-то осаждали грозные замки, воинственные высотки в двадцать, а то и тридцать этажей стали теснить старинные особняки средь столетних дубов. Из крошечных окошек многоэтажек глаза завидущие цепко высматривали, что такое там творится внутри замощенных дворов, а ну как есть возможность продвинуться еще на метр, срубить еще одно дерево или превратить ухоженный сад или изящную ротонду в торговый центр, отель или кондоминиум.
Каракас бугенвиллей[5], мимоз и королевских пальм, каоб[6]и фламбоянов[7]в начале бурных пятидесятых безуспешно пытался сопротивляться безудержному натиску Каракаса цемента, железа и асфальта, хотя все уже знали, что битва проиграна и спекуляция и алчность вот-вот уничтожат последние редуты романтически-прекрасного колониального прошлого.
Каракас на самом деле просыпался рано, однако в это утро еще до того, как самый деятельный из его жителей приготовился начать новый день, полный забот и хлопот, в мрачной и унылой каморке Пердомо Вглубьморя уже никто не спал: все четверо лежали, не сводя взгляда с едва различимого светлеющего прямоугольника оконца.
Аурелия, которая всегда знала, спят дети или нет, в конце концов шепотом спросила:
— В чем дело? Почему вы не спите?
Впрочем, она сознавала, что спрашивать об этом не было смысла, поскольку дети маялись от бессонницы по той же причине, что и она сама: их пугало будущее, которое представлялось им таким неопределенным, а окружающая обстановка — чужой и непонятной.
В этот час они обычно вставали, пили кофе и помогали отцу спустить лодку на воду, чтобы выйти в море на поиски пропитания. Изучали направление и силу ветра, высоту волн, напор течения и форму облаков, бегущих по небу. Радовались обещанию скорого сияющего рассвета там, за мысом Папагайо; надеялись, что красавцы меро и вкусные кабрильи с готовностью заглотят крючки и позволят втащить себя в лодку после короткой борьбы. Этот час был, вспоминалось им, самым любимым их часом.
Но теперь… Что это за час такой, вдали от Лансароте и от их мира?
В утреннем свете Каракас выглядел по-другому. Гора Авила, которая возвышалась над городом, замкнув долину с севера, стала ярко-изумрудной, как только вода, оросившая накануне вечером листья миллионов деревьев, отразила первые лучи солнца, проникшие откуда-то из-за Петаре. Воздух был чистым, словно его тщательно промыли, перед тем как вывесить просушиться на утреннем солнце, и глухой шум уличного движения, мало-помалу нараставший, громыхал не так оглушительно и назойливо, как накануне вечером. Пахло сосисками и свежеиспеченными арепами[8], и, прежде чем окончательно нырнуть в поток людей, направлявшихся вниз по улице, Асдрубаль с Себастьяном потратили половину денег, выданных им матерью, чтобы наполнить желудки, пустовавшие почти сутки, хот-догами и огромными стаканами дымящегося кофе.
— Где бы мы могли найти работу? — спросили они продавца, темно-коричневого негра, лицо которого вдоль и поперек было изборождено морщинами. — Какую угодно…
