мое солнышко? — спрашивала она меня при встрече, крепко обнимала и целовала. Я смущался, терялся, не знал, что говорить. — Мы с тобой как два солнышка. Я побольше, ты поменьше, но ты ярче, красивее! — продолжала обнимать и целовать меня тетя.
Глядя на нас, мама готова была расплакаться. Она простила тете Насти старый упрек, когда та назвала маму плохой хозяйкой, неумехой, неспособной копить деньги. И отец повторял этот упрек.
— Не буду я брать деньги с соседей за кружку молока! — категорично заявила она тогда отцу, и у того хватило ума не говорить больше об этом.
— Копейка в доме не была бы лишней, — сказал он, как извиняясь. — Лидке к зиме бы катанки…
— Где им взять деньги за молоко, если нет на соль и керосин?!
Тетя Настя была тоже рыжая. На солнце ее голова светилась ярко-красной медью. Ее все любили, и никто никогда не дразнил рыжей, конопатой. Она всегда была веселой, звучно смеялась, сверкая белыми, как сахар, зубами.
— Отгадай, что я тебе принесла? — спрятав руки за спиной с этим «что-то», спросила как-то тетя Настя.
— Машинку! — обрадовался я.
— Молодец! Как ты быстро угадал? Увидал, наверное?
Ничего удивительного тут не было. Мы с мамой ходили в магазин, и я там видел на прилавке машинку. Яркую! С кузовом зеленым! С дверцами, которые открываются. Попросить маму, чтобы она мне ее купила, было стыдно: в доме у нас не было на это денег. И я после этого ничего больше не видел, и знать не хотел. Мне снилась по ночам маленькая, с зеленым кузовом, с открывающимися дверцами машина. Как я мог после этого не угадать подарок тети Насти? Конечно, машина!
Нес я машину, прижав к груди, как самое дорогое и любимое приобретение. На улице, под окном нашей избы, была огромная — мне так казалось — куча земли, именно то, что мне так было необходимо. Сидя на куче красновато-желтой земли, я нагружал старой щербатой ложкой кузов машины поверх бортов и медленно, натужно, с подвыванием, вез на другую сторону кучи груз, там его, тоже не без характерных звуков, сопровождающих выгрузку грунта, сваливал. Долго выезжал, смыкаясь назад-вперед, а выехав на проторенную дорогу, весело спешил к «карьеру» за новой порцией груза.
Был холодный осенний день, дул северный, от Байкала, ветер, но мне было не до холода. Я был занят настоящим нужным делом.
Ночью мне стало плохо. Шумело в голове, глаза не хотели открываться, и какая-то тяжесть во всем теле. Ко мне мягко подошла мама, положила ладонь на мой лоб.
— Иван, он весь горит! — сказала она. В голосе мне непонятная тревога.
— Что там еще? — недовольно отозвался отец.
— Он весь как кипяток! — повторила мама и опять приложила руку к моему лбу.
— Ну так что теперь? — не знал, что делать, отец.
— Заболел он!
— Беги к Насте! Скажи ей.
Слышу глухой топот шагов во дворе, потом в сенях, потом в избе.
На лоб легла ладонь. Холодная.
— Температура, — тихо, как задумавшись о чем-то, сказала тетя Настя. Добавила: — Высокая.
— Что делать? — Не вижу, но знаю, как испугана мама.
— Сейчас я! — говорит тетя и быстро убегает. Также быстро возвращается.
Меня стали протирать чем-то влажным, прохладным и вонючим. Сунули в рот ложку с горькой водой. Я проглотил, мне даже не хотелось выплюнуть эту мерзость.
Когда я проснулся, в оконце светилось яркое солнышко. Около меня, нахохлившись, как большие черные птицы на суку, сидели мама и тетя Настя.
Первой вскочила мама.
— Сынок, — схватила она меня за руку, — что у тебя болит?
— Не знаю, — ответил я, расклеив запекшиеся губы.
— Головка болит?
— Тяжелая она, — ответил я, прислушиваясь ко всему телу, выискивая больное место.
— Животик не болит?
— Н-не. Не болит.
— Горлышко? — перечисляла мама все, что могло болеть во мне.
— Тоже не болит.
— А что болит?
— Ничего не болит. Машинка моя где?
— Господи! — воскликнула мама уже веселым голосом. — Мы тут глаз всю ночь не сомкнули, а ему машинка! Да целая она, никуда не делась!
— Дай мне ее, — попросил я. А взяв в руки свое сокровище, мне тут же захотелось грузить, отвозить по ухабистой дороге груз, сваливать его вдоль дороги и опять спешить в «карьер».
Воспаление легких перенес нетяжело, но долго пришлось потом ходить закутанным. На улицу не пускали. А так хотелось показать свой грузовик всем, чтобы знали, какая у меня красивая и важная машина.
Подравшись несколько раз, мне удалось добиться от окружения если не уважения, то боязни быть битым за оскорбление. Мне перестали говорить, ядовито прищурясь, при игре в чижика: «Ну, ты! Рыжий! Твоя очередь!» От этого я не стал другим, голова моя, обрастая волосами, светилась золотом даже больше, чем раньше, но рыжим меня уже не дразнили.
В школу я пошел совсем не потому, что мне туда хотелось, а потому, что так родителям приспичило.
— Раньше закончит, год будет в запасе, — говорил, не скрывая правоты своего решения, отец. — Не поступит в институт в первый год, до армии останется еще одна попытка. Да и что дураку шлындать попусту по улицам целый год?! Я уже в его возрасте в колхозе наравне с мужиками вкалывал.
Не зря мне не хотелось в эту дурацкую школу! Столько незнакомых, все разные, все какие-то молчаливые, напуганные. Это я о первоклашках. Учительница Зусия Юсуповна — язык сломаешь — долго не могла рассадить по местам: тот косой, тот кривой, эта глухая, у этой очки, как бинокль, а мест впереди — с гулькин нос. Не знаю почему, но меня всунули в самую середину, а мне хотелось к окну. Там можно хоть изредка поглядывать на улицу. Но я смирился и с этим. Сулия Суповна привела ко мне пучеглазую, курносую, с идиотскими бантами, как у слона уши, девочку. Девочка, глянув на меня, потупилась и отказалась сесть рядом. Она, надувшись, глядела на носки своих туфелек и что-то бормотала.
— Почему ты не хочешь садиться за эту парту? — наклонилась к девочке Суповна.
— Он рыжий, — услышал я, и меня как кипятком обварили.
«Ну, гадина! Я тебе это припомню! — взбеленился я. — Ты у меня еще попросишь прощения! Патлы твои куцые совсем повыдергиваю, жаба болотная! Глаза как у рака, а туда же!»
Ее посадили с мальчишкой, так тщательно причесанным, что, казалось, волосы приклеены к бледному черепу. Звали его громким непривычным именем Эрнест-Хемингуэй.
Зусия Юсуповна долго не могла понять, где имя, а где фамилия у этого чудо-мальчика с приклеенными волосами, похожими на тряпочку на макушке.
— Имя твое Эрнест? —
