нечто волнующее в предпринятом путешествии на Родос, поскольку возможность достижения сего острова весьма неопределенна». Стало быть, достопочтенный Тоузер испытал когда-то те же невзгоды, что и мы. Я искренне надеялся, что эти слова не окажутся пророческими. Подобная цитата в данное время и в данных обстоятельствах воспринималась как предзнаменование.
Потом мы разделили несколько затхлых бутербродов и бутылку кипрского коньяка, которую я запасливо прихватил с собой, и наконец, вдохновленные солнечным теплом и восстановившимся покоем, прекратили изображать пантомиму вежливости (шум ветра и дождя вкупе с шумом двигателей препятствовали более цивилизованному общению) и перешли к словам, к отдельным словам, старательно выкрикивая их через разделяющее нас пространство, чтобы получились осмысленные предложения.
— Сегодня мы, наверное, дойдем до Кипра.
— Кипра? Конечно, нет.
— На что поспорим?
— Мы от него в сотнях миль.
— Эти военные ничего толком не могут сделать.
Мимо как раз брел офицер с тем особенным выражением благочестивого долготерпения, которое возникает на лицах моряков, перевозящих нежелательных пассажиров, он бросил на Гидеона свирепый взгляд. Видимо, хотел и что-то сказать довольно крепкое, но мой собеседник успел спрятаться за своей книгой. Высунувшись снова, он сморщил нос вслед удалявшемуся офицеру.
— Помяните мое слово, — сказал он. — С них станется высадить нас в Бейруте, и даже глазом не моргнут.
Продолжать разговор в том же духе было глупо. Я задремал.
Утро подарило нам мерцание солнца в воде, прерываемое шквалами и биением моря. К вечеру ветер принес нам примету близкой земли — двух весенних горлинок, наверняка сбившихся с пути из-за шторма. Они покружили над нами и улетели в сторону Африки.
Никаких официальных заявлений, проясняющих, где мы все-таки находимся, не было, только сказали, что мы сбились с курса. Оставалось лишь строить предположения. Сгустились сумерки, моросил мелкий дождь, туман ограничивал видимость до нескольких сотен ярдов. Как только окончательно стемнело, раздался крик, заставивший все головы повернуться к освещенному кокпиту, где по огромным светящимся циферблатам круговых шкал резиновые дворники прочерчивали ясные круги в сумраке невразумительного вечера. Кто-то увидел землю — просто темное пятно на темном фоне — и целый час мы с грохотом ползли вдоль черного скалистого побережья, высматривая очертания его мысов и скал в прогалинах между клочьями тумана. К вновь ожившим надеждам и чувству облегчения прибавилось и блаженное приятное ощущение покоя — качка почти прекратилась. Мы начали собирать разбросанные пожитки и расчесывать слипшиеся волосы. Я чувствовал едкий вкус соли, осевшей на отросшей щетине и на губах. Гидеон с несколько самодовольным видом подправил пробор в серебристых волосах, потом стал изучать дырки в зубах. Похоже, увиденным он был вполне доволен. Потом он предложил мне свою расческу.
— Увидите, — сказал он, — окажется, что это Кипр.
Оказалось, что это Родос. Мы обогнули еще несколько мысов, прежде чем к нам вышел офицер и сообщил это. Словно наделенный даром понимать человеческий язык, песик Гидеона (выяснилось, что его зовут Гомер) вышел из укрытия и принялся приводить себя в порядок.
— Самое время, — сказал его хозяин.
Уже появились смутные огни, и грохот двигателей стал менее назойливым. Темные глыбы портовых строений были залиты светом фонарей; мы медленно вошли в гавань. Единственным, что можно было разглядеть в знаменитой гавани, был пятачок площадью ярдов в пятьдесят, освещенный каким-то самодельным приспособлением для навигации. Остальное было окутано тьмой, скрывавшей растрескавшуюся кладку, стальные заграждения и ржавую колючую проволоку, которой была забрана вся береговая линия. Все прочее — полный мрак.
Когда отключили двигатели, грянувшая тишина показалась оглушительной — после грохота, к которому мы так долго привыкали. Все по инерции еще продолжали кричать при разговоре, как тугоухие. Мир снова увеличился, обрел привычные размеры. Мы высадились в сумраке. Рывки и нырки корабля приучили всех нас к резким рефлекторным мышечным движениям — походка у нас была как у морских волков в мюзикле. Усталый морской офицер забрал наши пропуска и вяло махнул во мрак. Взвалив свой багаж на плечи, мы, спотыкаясь, брели к транзитной гостинице, расположенной в конце темной улицы, обсаженной шелестящими деревьями. Я оторвал листок и растер его пальцами, чтобы вдохнуть сладкий аромат эвкалипта.
В какой-то момент мы уперлись в железные ворота, за ними находилась некогда знаменитая Allbergo della Rosa, в которой кое-где мерцал слабый рассеянный свет. Лестница показалась бесконечной — как будто поднимаешься на небеса…
Когда я сейчас пишу, та усталость из-за позднего прибытия начинает размывать очертания деталей. Смутно вспоминается просторный вестибюль, заставленный оборудованием, гул голосов в обеденном зале, служившем столовой, разбитые мозаичные панели салона и робкие итальянцы, обслуживавшие отель. Еще я помню дуновения чистого морского воздуха, долетавшие с террасы, они приносили аромат весенних цветов и навевали сонность, боровшуюся со стремлением выйти в сад и вдыхать темноту, простиравшуюся вдоль проливов до Анатолии. Но победил сон: путешествие лишило нас сил.
Мы лежали на диванах в обшарпанном салоне с мутными зеркалами, дожидаясь, когда заспанная служанка с заячьей губой приготовит нам комнаты. Помню лежащего Гидеона; его монокль вывалился из глаза и повис на шнуре, почти касаясь пола; носки сильно протерлись; все его тело обмякло; он время от времени храпел.
Итак, мы заснули.
Разбудили потом очень нескоро, и портье повел нас, ослепших со сна, в комнаты. Распахнутые окна выходили прямо на море, мелодичные вздохи которого были идеальным аккомпанементом для высадки на столь благословенную землю — на греческий остров, погруженный в безмятежный сон, как и мы сами.
Впрочем, я говорю о себе. Несколько веков спустя (или за несколько веков до: можно ли во сне путешествовать вспять, как в истории?) я проснулся и ощутил тепло раннего солнца, отражавшегося от воды, его блики трепетали на белом потолке комнаты. Гидеон уже стоял на балконе, облаченный лишь в монокль и полотенце, и делал зарядку с истовостью йога — песик наблюдал.
Мы тут же продрались через сад и, еще одурманенные сном, бросились в воду Эгейского моря, чистую и холодную, как вино. Впереди, за проливами, сверкали Анатолийские горы, каждая как драгоценный камень. Вода была ледяной, но мы некоторое время оставались в ней, онемев от благодарности — волны натирали нас солью, и вскоре кожа стала такой же холодной и гладкой, как камешки, покрывавшие мозаикой этот великолепный пляж.
К воспоминаниям о том первом купании я должен добавить воспоминания и о первом завтраке (всего лишь тушенка и сухое печенье) в обществе наших соседей — за длинными столами, которыми был уставлен когда-то модный обеденный зал. И купание, и завтрак ничем особым не отличались, но нам казались просто чудесными, ведь мы наконец-то прибыли! Утро
