девятнадцать. Тучный чиновник опускает в почтовые ящики важные бумаги, письма, посылки. Я считаю: один человек.
И вот их уже десятки. Мужчины и женщины, некоторые в темных деловых костюмах, но большинство просто в клетчатой одежде или джинсах, спешат по тротуару. Некоторые нетерпеливо поглядывают на свои запястья, прежде чем сесть в экипажи без лошадей, которые они называют автобусами, или в те, что поменьше, которые они называют автомобилями (их двадцать семь). Другие же неспешно прогуливаются по дороге, а перед ними, укрощенные ошейниками, шествуют собаки разных пород и размеров (четырнадцать).
Несколько собак, завидев меня, начинают рычать и скалить зубы. Я показываю зубы в ответ, и животные тут же срываются с места, улепетывая по улице так, будто сам дьявол кусает их за хвосты. Хозяевам же остается только гнаться за ними следом. Я не испытываю особого уважения к животным, и, думаю, это чувство взаимно. Их поводки напоминают мне о моем собственном. Ошейники – такая же форма рабства, неважно, сковывают они шею или запястья, тяжелые ли они, как свинец, или же легкие, как веревка.
Наконец, они собираются толпами. Люди в дорогих костюмах с завышенными ожиданиями спешат, погруженные в мелкие заботы, которые поглощают их жизнь (тридцать восемь человек). В машинах ссорятся дети, которых в школу везут матери и отцы (их шестнадцать). У них нет причин видеть меня – неотмщенный дух, ничто. Я не являюсь частью их мира, так же как они больше не являются частью моего. У них впереди вся жизнь, а у меня – нет.
Я часто провожу целые дни в странном оцепенении. Когда ничто не привлекает моего внимания, я впадаю в состояние спячки.
Иногда сворачиваюсь калачиком на чердаках и в заброшенных сараях. Я не сплю, а существую без сновидений, редко задумываясь о земных вещах, но зацикливаясь на созданных из ничего чудесах. Это может длиться часами, днями, годами, или мгновение, которое необходимо птице, чтобы взмахнуть крыльями, или миг, которого достаточно, чтобы сделать глубокий вдох. Но вскоре ярость закипает снова, и самые потаенные уголки внутри меня
шепчут, шепчут, шепчут: «Найди еще, найди еще».
И вот я поднимаюсь, движимая желанием
искать, поглощать, заставлять, ломать, брать.
Я плавала на кораблях под парусами. Я поднималась в воздух на стальных крыльях. Я изучала языки своих жертв, их культуру, полную противоречий. Я забиралась под кожу тем, кто пошел по темному пути, приветствуя насилие над телом. Я выползала из толщи крови, из соли смерти.
Пусть и ненадолго, я могу завладеть теми, кто близок к смерти, или теми, кто мог умереть, но выжил. Я научилась передвигаться среди людей сотней различных способов, задерживаться во множестве мест одновременно и при этом сохранять ощущение собственного существования. Но сегодня я плыву по течению, наслаждаясь воспоминаниями о прошлой ночи.
И когда ничего другого не остается, я начинаю считать.
Я позволяю этой причуде увлечь меня дальше по улице, где разносчик продает еду с металлического лотка (один). Кошка на другой стороне дороги (одна) выгибает спину и дерзко шипит на меня, хотя хвост у нее подрагивает, а шерсть на спине становится дыбом. Люди проплывают мимо, едят на ходу и выбрасывают пустые обертки в урны. Я считаю их: тринадцать, четырнадцать, пятнадцать.
Молодой человек в коричневом костюме замирает на полуслове, уставившись прямо на меня. Его охватывает дрожь, так что он не замечает, как кусочки хлеба падают на землю. Я отодвигаюсь, когда мимо проносится группа хихикающих студентов (их семь), и спешу исчезнуть из поля зрения молодого человека. Иногда меня видят проклятые – те, что наделены необычным зрением, о котором они сами редко догадываются, – но, раз обнаруженная, я научилась избегать их пристальных взглядов. Я ничего не имею против молодого человека, который, бледный и испуганный, пустился наутек. Хотя мне жаль, что он видит больше, чем следовало бы.
Но мое внимание привлекает кое-что еще. Мальчик-подросток в машине, проезжающей мимо перекрестка. Лет пятнадцати, среднего телосложения, с ярко-голубыми глазами и прямыми черными волосами, которые неестественно торчат, точно шипы. Он смотрит в окно с угрюмым видом, который, как мне кажется, типичен для многих современных мальчишек.
Но мне бросаются в глаза не черты его лица или его поведение. Под его одеждой что-то пульсирует, совершает беспокойные, одновременно отталкивающие и знакомые движения. Мальчика окружает неестественное сияние. В его мыслях я ощущаю сладость дома, земли за тысячи миль отсюда, где когда-то родилась и я сама.
Но мальчик не замечает этого. Его глаза смотрят на мир, скользят мимо меня, пока машина не сворачивает за угол, на узкую дорогу.
Она останавливается перед большим домом, где несколько крепких мужчин вытаскивают мебель из большого грузовика с надписью «Грузчики Пикинга». Столы, стулья и множество других предметов разбросаны по двору (всего их шестнадцать). Пара грузчиков (всего их десять, идеальное число) добавляют к ним две деревянные кровати, один туалетный столик, шестнадцать различных электроприборов и множество коробок. А еще – зеркало.
Мальчик, все такой же хмурый, выходит из машины с мужчиной постарше, у которого такие же голубые глаза, но волосы песочного цвета. Они наблюдают за тем, как грузчики заносят мебель внутрь дома. Я же считаю коробки: одна, две.
– Что думаешь, Тарк? – наконец спрашивает мужчина.
Мальчик не отвечает. Десять, одиннадцать.
– Тебе не кажется, что здесь лучше, чем в нашем старом доме в Мэне? – продолжает мужчина, игнорируя молчание собеседника. – У тебя, понятное дело, будет своя комната. Попросторнее, да и окон побольше. Места предостаточно, так что когда обустроимся, можем завести комнату отдыха или вырыть бассейн на заднем дворе. К тому же это всего в двух кварталах от дома Келли.
(Семнадцать, восемнадцать.)
Тарк по-прежнему не отвечает, только наблюдает за грузчиками. Вокруг него все еще виднеется странный свет: скорее излучение, чем свечение.
– И мы можем навестить маму на следующей неделе. Доктор Аахман говорит, что она чувствует себя намного лучше и что мы можем приехать, когда будем готовы. А теперь, когда мы всего в двадцати минутах езды от лечебницы Ремни, можем навещать ее так часто, как ты захочешь.
(Двадцать пять, двадцать шесть.)
На лице Тарка появляется странное выражение, и я впервые вижу, как он проявляет хоть какие-то эмоции. Челюсти сжимаются, во взгляде жестокость, уголки рта опускаются. Когда он скрещивает руки на груди, рукав задирается, обнажая черную татуировку. Тридцать три коробки.
Странно, что у мальчика его возраста уже есть татуировки.
Кто-то создал любопытный дизайн рисунка на его руке. Он состоит из двух кругов, больший из которых охватывает меньшую сферу и покрыт
