А то, что я называю «Кратким мемуаром», напротив, есть не что иное, как мое персональное показание, до настоящего времени неизвестное публике, касающееся одного происшествия личного характера, которому я был не только свидетель, но и также некоторым образом и судья, — смерти герцогини де Альба, последовавшей 23 июля 1802 года. Мне могут задать вопрос — а меня уже не будет, и я не смогу на него ответить, — почему я ждал более сорока лет, чтобы написать об этом. Я скажу своему будущему собеседнику, что очень долго колебался, прежде чем написал «Мемуар»; что в течение всего этого времени я думал, что умру, так и не разомкнув рта, закрытого печатью тайны; и что единственной причиной, заставившей меня в конце концов взяться за перо, было, с одной стороны, то, что я уже дошел до порога своего восьмого десятка, а с другой стороны — некий моральный императив, который, возможно, многие посчитают запоздавшим. И сегодня, хотя и приняв необходимые предосторожности, подсказываемые благоразумием, я публикую «Мемуар» с меньшими опасениями именно потому, что минуло уже почти полвека после печального события и умерло большинство лиц, которые имели к нему отношение и по тем или иным мотивам приняли в нем участие[7], так что в настоящее время я, кажется, остался единственным живым существом, кто еще может предложить его подробную и правдивую историю, отнюдь не направленную на то, чтобы вызвать скандал, оклеветать кого-либо или свести счеты с кем-нибудь, кроме своей собственной совести.
Итак, вот мой «Мемуар» по поводу той смерти; или, может быть, рискнув предвосхитить нелегкую хронологию фактов и ситуаций, мне следовало сказать — «Мемуар» по поводу того преступления, которое при последующем изложении событий потрясет мягкосердечного читателя не только преждевременной и прискорбной смертью герцогини, но также и тем, что смерть эта была злоумышленна и жестока.
К моим воспоминаниям, воспоминаниям старика, лишенного возможности в последние тридцать лет своей жизни заниматься чем-нибудь, кроме воспоминаний, я присовокупляю донесение министерства полиции, составленное по высочайшему распоряжению моего прославленного господина Карла IV сразу же после смерти герцогини, а также два письма, полученные мною много лет спустя в моем римском изгнании: одно — в 1824-м, другое — в 1829 году, дополняющие воспоминания даже в тех случаях, когда в чем-то не соответствуют им или опровергают их.
Мне нелегко было писать этот текст, который в один прекрасный день я вынесу на суд читателя. Жанр мемуаров заставил меня обратиться к строгому, выдержанному стилю, точно следовать правилам риторики, что соответствует официальному и политическому характеру этих книг[8]. Краткий же мемуар я стремился написать более простым, более личным и живым языком, чтобы подчеркнуть достоверность свидетельства, хотя бы оно и причиняло, как это не раз будет видно ниже, ущерб моему достоинству и моей репутации или доброму имени других лиц, упоминаемых в повествовании, включая августейших особ.
По этой причине, а также из-за того отклика, который мог бы иметь место среди еще живущих людей, слишком близко связанных с событиями или с действующими лицами (а в их число я включаю своих собственных сыновей), я изъявляю желание чтобы «Мемуар» не распространялся среди публики, пока не пройдет по крайней мере сто лет после моей смерти. Такова моя воля, и я завещаю ее моим наследникам, будут ли ими в момент моего физического исчезновения мои сыновья или внуки[9]или моя горячо любимая и верная супруга донья Хосефа Тудо де Годой, герцогиня де Кастильофьель, состоящая со мной в законном браке со дня 7 января 1829 года и поэтому, благодаря моей поздней реабилитации, также герцогиня де Алькудия. Я знаю, что они выполнят мое желание, и надеюсь, что его будут уважать не только мои потомки, но и все, в чьи руки по воле рока[10]может когда-нибудь попасть это завещание.
Д. Мануэль де Годой, герцог де Алькудия, Париж, 1848
РИМ, НОЯБРЬ 1824 ГОДА
Это утро я провел как обычно. Я вышел из дому — из моих комнат на вилле Кампителли, которые пять лет назад, когда я въезжал в них, показались мне мрачным закутком; теперь же я ощущал их как слишком просторные для моего тяжело начавшегося и еще тяжелее переносимого одиночества, и мне хотелось бы почаще слышать в них крики и смех детей, резвящихся в саду или на кухне[11]; оказавшись на улице, я направился к Пинчо пешком, не столько для того, чтобы размять ноги, сколько потому, что мое неустойчивое материальное положение все чаще заставляло меня отказываться от экипажа; около получаса я прогуливался по парку, наслаждаясь теплом осеннего солнца, пробивавшегося сквозь сосны, и обмениваясь приветствиями с незнакомцами, которых встречал там каждое утро; на лестнице площади Испании я купил газету, выпил шоколаду в «Кафе Греко», поговорил о погоде с официантом, ознакомился с последними новостями из Парижа, Лондона и Вены, потому что «Мессаджеро» не удосуживался сообщать о событиях в Испании даже то немногое, что пропускала редакция[12], — и, возвратившись домой в наемной карете, занялся просмотром корреспонденции.
