и прошёл дым.
Себя накручивал за что ты?
Тот медный голос не про нас.
Уж больно скрип тот был задумчив.
У дома сквер. Квадрат двора
по-праздничному как-то тут чист.
На фоне мятой рваной тучи
он обещал себе не врать,
не нарушать типичных фабул,
не разрушать чужой сюжет.
Под окнами — толпа бомжей.
Она его убить могла бы,
разбив бутылку о башку,
и я откладывал Шекспира.
Этиловым конфликт прижгут,
к устам подносят стопку спирта.
Сюжет пропал. Герой раскромсан.
Осколки битого стекла -
под светом уличных реклам.
Теперь и я по ним прошёлся.
23
Город круглый, как лепёшка.
Утром выйдешь, и за руль
до оврага, и идёшь, как
будто первый раз в бору,
будто знаешь: шум и шелест
продолженьем станут сна.
К ночи тучи хорошели,
встретим утро у мансард.
Поцелуй летит воздушный,
ну и пусть себе летит.
Под изогнутою грушей
буду ждать тебя к пяти.
Подыграет Розенбаум.
Осень крутит вальс-бостон.
Сонные, подходим к бару,
чтобы взять ещё по сто.
Город круглый замыкает
в полчетвёртого маршрут.
Это жизнь у нас такая,
вот об этом и пишу.
24
Поверхность, плоская, как блин,
асфальтом вздыбилась.
Лежат помятые рубли,
нарушен синтаксис.
Рабочие ускорят шаг.
Звенел, похрустывал
снежок под вечер. В гаражах
горел искусственный.
Как занесло в такую глушь?
Уткнулось в небо, спит
пространство, смятое в углу,
разбившись вдребезги.
Горит искусственный, и здесь
нальют этиловый.
Ни инструментов, ни гвоздей,
зато опилок слой.
Осталась горечь на губах
блатной мелодией,
закуской, что была груба,
но эта вроде бы
поверхность, мягкая, как топь,
вела к мосту теперь.
Тупая боль, но кто же, кто
в висок постукивал?
25
Тревога внутри
как Байкал.
Нас тянет курить
в облака.
Налейте по три
старикам.
Горят фонари
баррикад.
Балконы трещат
как огонь.
В подъезды общаг
ни ногой:
там запах борща
с пирогом,
там спят на вещах
дети гор.
Им ноздри сожжёт
аммиак.
Не знают, за что
умирать.
Там спор из-за штор
о мирах.
Убавим наш тон.
В полумрак
уводит тропа
от пивных.
На них не пропасть:
я привык.
Пускали бы пар,
но, увы,
уводит нас парк
от Невы.
Тревога порой
как Нева.
Я знаю пароль -
не встревай.
26
Ты, гармоника, лучше не пой:
ненароком накличешь беду.
Мне в холодном подъезде тепло
от того, что за мной не придут.
Про тебя мне нашепчет фонарь
в белоснежном дворе на Тверской.
Если кто и придёт, то она
мне поможет с побегом насквозь:
сквозь туман и фабричную гарь,
мимо парка, больницы, тюрьмы,
сквозь ненастье, дожди и снега,
новостроя, что солнцем умыт.
Заплутавшего счастья маяк,
в переходе грустит гармонист.
Улетают в чужие края
косяки нерифмованных птиц.
Им до смерти ещё далеко -
пусть тоскуют у нас во дворе.
Извините, товарищ Сурков:
это всё Городилова бред.
27
В подъезде попутчики,
в маршрутке закладчики,
у здания серого
подтаявший лёд.
Наденьте наручники
и в следственный спрячьте их.
Конец биографии:
никто не найдёт.
Бегут переписчики
назло перебежчикам.
Как выехать за город,
не знает никто.
Декабрь очистит нас,
и солнце, что плещется,
улыбкой приветствует
у Дома Контор.
Закатом рубиновым,
и деревом срубленным,
и шаткой походкою
встречал Первомай.
Стоим возле винного,
потратили рублики.
В субботу окраина
как будто нема.
28
Пространство мечется
немым чудовищем.
Сказать-то нечего -
придумай. Вот ещё.
Посмотрит криво и
замедлит будто шаг,
немытой гривою
кивнёт кондукторша.
На берег илистый
летают аисты.
К вину купили сыр -
нарежь, пожалуйста.
К вину заказывай
тоску бетонную.
Сидели праздно мы:
будил наш тон уют
друзей спокойствия.
Не нужно паники.
И с дымом кольцами
покинут ранние
нас мысли по ветру.
Включив, выплясывай.
Под лучший Вовы труд
сидели классно мы.
Высоцкий. Вот уж как.
И уралмашевский
поход, Егорушка,
прошёл по-нашенски.
29
Пора заимствовать прошла.
У перекошенных бордюров
в пакетиках отыщет шлак
герой моей литературы.
Не даст мне ни степной ковыль,
ни рыжеватый этот локон
разбить суставом локтевым
во сне зачатое барокко.
Неласков оказался май,
и мы во дворике согрелись.
Весна-красавица сама
из сумрака шагает в ересь.
Нам до июня два глотка,
два столбика словесных кружев -
сплетём литературы ткань,
чтоб шов никто не обнаружил.
Попробуй тишину обшарь.
Весна тоскливой льётся песней.
Во двор гляжу, пока лапша,
как терапевт подъездных лестниц,
подлечит солнечный июнь.
Под грохот уличных ноктюрнов
затянет песенку свою
герой моей литературы.
30
«Шевчук, Шевчук», — себе шепчу.
Ножом консервным небо вскрыто.
Давайте выпьем по чуть-чуть
и вслушаемся в этот ритм.
Скрипите, рёбра арматур.
Гуляй, перо. Черней, пергамент.
Пространство, что оставлю тут,
не соответствовало гамме.
Смотри: история проста.
Бродил в районе Павелецкой,
к полуночи слегка устав,
но с лёгким от эмоций сердцем.
Трамваи — в парк с пустым нутром,
постукиваньем, дребезжаньем.
Мы встретимся и перетрём
о том, как ночью забежали
в ещё открытое депо,
куда позвал уютный сумрак.
Облаял добрый пёс слепой.
Сложилась обстоятельств сумма.
Салон трамвая уберёг.
Початый литр и консервы
позволили сидеть до трёх,
чтоб убежать с рассветом серым.
31
Только не рви на куски!
Дай надышаться морским.
Ночью не будь надоедливым:
выпьешь — иди к Грибоедову.
Выдавить спазмы тревог
лучше всего над Невой.
Давит на плечи — ты скинь его
через ограду у Зимнего.
Взглядом пространство окинь.
Больше тебе ни строки!
Я прилечу — только встреть меня
утречком у Шереметьево.
32
То ли дементоры, то ли деменция -
струйкою дыма с четвёртого выпорхну.
Улица спряталась, к вечеру нет лица,
к вечеру сон не оставит им выбора,
к вечеру память заглушит синтетика.
Под фонарями очнёмся на Пятницкой.
Только не спрашивай — лучше налейте-ка
снова креплёного в кружку по-братски мне.
Что бы такого сегодня нам вытворить?
Ты без свидетелей с пятого музу скинь.
В церкви знакомой встречаю молитвами
утро июля в районе Кутузовской.
33
Вот представьте, внизу пустота,
ты летишь мимо звёзд по-есенински:
и рукою до них не достать,
и с трудом сочиняются песенки
о погибших в неравном бою
под ногами толпы невменяемой.
Крепким матом сперва обольют
пионеры рабочей окраины.
Молодёжный жилищный квартал,
перекрёсток в районе Октябрьской.
Подносили бутылки ко ртам
и кричали по ветру
