— Doctor mirabilis,[2]учитель мой, наконец-то я снова вижу вас!
— Зови меня просто брат Роджер. Давно прошли те времена, когда я преподавал философию в Парижском университете, а ты был моим учеником. Прежде всего, скажи мне: ты уничтожил, как я просил, письмо, которое я тебе послал?
— Да, я его сжег.
— Очень хорошо. Ты, конечно, знаешь, что мои книги все еще запрещены в Лондоне, равно как и в Париже, и что те, кто ими владеют, осуждены церковью. Если бы у тебя нашли записку с моим именем, тебя тут же бросили бы в тюрьму.
— В письме вы просили приехать как можно скорее…
— Да, прости, что вынудил тебя путешествовать зимой, но, видишь ли, Господь не дал мне возможности выбрать время года, чтобы умереть, а я непременно должен передать тебе один манускрипт, прежде чем покину этот мир. Последние пятнадцать лет, проведенные в тюрьме, принесли мне удачу. Отрешенность, лишения и одиночество позволили проникнуть в самую суть размышлений и продвинуться дальше в знаниях, так, как мне не удалось бы это сделать в монастыре или университете. Я на короткий миг смог увидеть истину, которую философы и богословы стремятся постичь веками, и мне удалось записать результаты своих поисков. Это произведение является самым совершенным из всех, что я написал. Важно, чтобы ты сохранил и обязательно передал его дальше! Эти страницы непременно должны пережить нашу эпоху, с тем, чтобы в будущем, когда души станут более просвещенными, чем сегодня, люди смогли ознакомиться с ними.
Говоря это, брат Роджер Бэкон достал манускрипт, который прятал под одеялом, и протянул его своему бывшему ученику. Тот открыл его и пробежал глазами первые строчки:
— Учитель, что это за знаки?
— Я создал этот алфавит на базе трех языков. Кодирование книги было единственным средством избежать ее уничтожения легатами папского престола.
— Как ее расшифруют?
— Я сомневаюсь, что однажды это удастся кому-нибудь посредством простого анализа. Вот почему отдельно, на другом пергаменте, я написал ключ к шифру, который использовал. Когда вернешься в Париж, спрячь манускрипт и ключ к нему в разных местах, а чтобы сохранить его после твоей смерти, доверь секрет лишь одному человеку, тому, на кого ты сможешь полностью положиться. А теперь не задерживайся здесь. Воспользуйся темнотой, чтобы покинуть Оксфорд и его окрестности. И особенно позаботься о том, чтобы за тобой не было слежки!
3
— Неужели будущее, ваше будущее, будущее всех и каждого уже предопределено? — проговорил Томас Харви низким, хорошо поставленным голосом. Затем помолчал несколько секунд, умышленно затягивая паузу, и, когда заметил, что зажегся красный сигнал над одной из камер, медленно повернулся к ней.
— Этот вопрос, — продолжил он, — порождает другой: свободны ли мы в своих поступках или являемся игрушкой в руках судьбы?
Мгновение ведущий программы «Средоточие мудрости»[3]оставался неподвижным. Все его тело напряглось, чтобы завладеть вниманием телезрителей. Когда он снова двинулся с места, жесты были четкими и рассчитанными. Черты лица, скрытые за короткой седеющей бородой, становились то более резкими, то смягчались в соответствии с тоном дискуссии, которую он вел. Глубоко посаженные темные глаза под нахмуренными бровями смотрели в камеру необычно пристально. Он знал, что миллионы людей наблюдали за ним, и фразы, которые он медленно произносил, казалось, были обращены к каждому из них лично.
Вот уже несколько лет аудитория «Средоточия мудрости», первой и единственной на NWA Channel телепередачи, посвященной философскому учению, не переставала расти. Эта программа, выходящая в прямом эфире, вначале привлекавшая лишь кучку студентов, со временем пленила и широкую общественность. Концепция не изменилась с момента первого выпуска: каждую неделю известные гости из мира литературы, музыки, печати, телевидения или кино участвовали в философских дебатах под руководством Томаса Харви. Бывший профессор Нью-Йоркского университета сумел быстро найти верный тон, чтобы сделать мир мыслей доступным всем и завоевывать каждую неделю все новых телезрителей, привлеченных знаниями.
Сегодня вечером приглашенные, сидящие на ступеньках студии будто в греческом соборе, смотрели на Томаса Харви, идущего к ним сквозь лес белых колонн.
— То, что должно произойти, произойдет, — сказал он, поднимаясь к ним и усаживаясь рядом, — и люди ничего не могут с этим поделать.
Мэри Донелл, брюнетка с коротко подстриженными волосами, автор нескольких популярных пьес вступила в дискуссию:
— Поверить в это, Томас, означало бы подавить желание делать что-либо. Зачем продолжать жить в таких обстоятельствах? И как искать счастья или совершать больше добрых поступков, чем дурных, если все предрешено заранее? Нет, я не согласна с вами. И, даже наоборот, считаю, что каждый день, который мы проживаем, позволяет нам строить будущее, которое мы хотим для себя.
— Идея не моя, Мэри, это мысли римских и греческих философов, которых мы называем стоиками. По их мнению, никто не может избежать своей судьбы.
— Однако перед лицом выбора у меня всегда есть несколько возможностей. В каждый момент своей жизни я чувствую, что вольна поступать так, как считаю нужным.
— Если бы стоики были здесь, они бы ответили, что свобода, о которой вы говорите, является иллюзией. Так, место, которое вы выбрали на этих ступеньках, или то, как вы, те, кто сидит перед экранами своих телевизоров, скрещиваете ноги, или одежда, которую вы надели сегодня утром, — все это уже было тщательным образом спрограммировано в сердце формирующейся Вселенной, еще раньше, чем огромные водородные облака сгустились, чтобы образовать первые звезды.
— По вашему мнению, — спросил тогда Эндрю Вироски, знаменитый журналист «Нью-Йорк таймс», — история человечества является всего лишь цепью причин и следствий, возникшей несколько миллиардов лет назад, задолго до рождения Земли?
— Именно так, и я даже добавлю, что бесполезно пытаться изменить ход вещей, так как в этом межзвездном пространстве кроме параметров будущей солнечной системы также была запрограммирована и ваша собственная жизнь, равно как и события, о которых вы напишете в своих статьях сегодня вечером, завтра, через месяц или несколько лет.
— Но то, что вы говорите, — ужасно, Томас! — ответил Эндрю Вироски, едва заметно улыбнувшись. — Но успокойте меня: только стоики были убеждены в этом?
После этого вопроса ведущий снова надолго замолчал. Режиссер передачи, который отслеживал на семи разных экранах то, что происходило на съемочной площадке, увидел, как Томас Харви глубоко вздохнул, прежде чем ответить:
