ничего… Не они не хотят брать, а мы, мы не хотим его отдавать!
— Сознаюсь, не понял, — сказал Нинин папа. — Кто это «мы»?
— Представляете, — перебила Дина Мироновна, теперь уже глядя на Нинину маму, — там даже язык не тот. «Дюже» и «гарно». Галушки да пампушки. А собака, можно сказать, выросла в Ленинграде.
— Ваша собака случаем Достоевским не интересуется, — спросил, не отрывая пальца от переносицы, Николай Сергеевич, — или ей ближе блоковские мотивы?
— Коля! — вскрикнула Нинина мама.
— Ничего, ничего, — как больному, ласково улыбаясь Николаю Сергеевичу, сказала Дина Мироновна. — Напрасно вы так иронизируете. Ну, сами себя представьте на его месте. Вы вот с детства слышите один язык, а вас вдруг взяли да и перевезли насильно куда-нибудь… В Африку, например. Много вы там поймете?
— Хм, — сказал Николай Сергеевич. — Мне, знаете ли, как-то ни разу не приходило в голову.
— Вот видите! — ласково сказала Дина Мироновна. — Даже не приходило!
— Я, правда, не закапываю объедков в чужую постель, — сказал Николай Сергеевич, — а что касается луж, которые ваш любимец обожает пускать под дверь…
— Минуточку! — закричала Дина Мироновна. — Минуточку! Это вы зря, зря на него! Он просто от радости. Он же бывает счастлив! Тут уж у него рефлекс… Все отказывает…
— У меня, кажется, тоже. Кстати, об Африке, — сказал, поворачиваясь к жене, Николай Сергеевич. — Предлагают поехать поработать.
— Это серьезно? — спросила Нинина мама.
— И, наверно, без семьи? — живо спросила Дина Мироновна, и глаза ее, как в первый приход, скользнули по стенам.
— Кажется, другого способа нет, — нервно улыбаясь, начал Николай Сергеевич.
— Коля! — еще более нервно сказала Нинина мама.
Нинка рассказывала, что вечерами ее папа иногда вдруг поднимал голову от книги и говорил: «В мешок всех, в мешок…»
Семья была в сборе, и Тарзан вваливался в комнату.
— Послушай, — говорил Николай Сергеевич. — Оказывается, не Дина Мироновна генерирует этот запах, а он сам. Она лишь умеет как-то удивительно его сохранять. Научилась аккумулировать.
— Я понимаю, дорогой, что тебе трудно, и я вчера самым решительным образом… Но, может, мы его, правда, пока вымоем? Действительно, что-то он стал попахивать.
В операции участвовали все. Первое, что Тарзан сделал, когда его общими усилиями поставили в теплую воду, задумчиво поднял лапу и пожурчал.
— Мой отзывчивый! — тоном Дины Мироновны сказал Николай Сергеевич. — Где-то у меня есть прекрасный широкий ремень с тяжелой пряжкой…
— Ты, кажется, действительно не в себе! — вскрикнула Нинина мама. — А если у животного рефлекс? Чем оно виновато?
— ОНО, может быть, и ничем не ВИНОВАТО! — особенно произнося слова, медленно сказал Николай Сергеевич. — ОНО…
ОНО было счастливо. ОНО стало прыгать в ванне и чихать от сложно пахнущей пены.
— Иди, иди, — сказала Нинина мама. — Когда сменю воду, я позову тебя помочь…
В этот день они легли позже часа ночи — во второй воде Тарзан совсем разыгрался, а они забыли закрыться в ванной на задвижку. Тарзан носился по квартире галопом, оставляя на паркете клочья серой пены.
— Ты не хочешь сам принять ванну? — после того, как Тарзан был закрыт в кухне, спросила Нинина мама.
— Я уж лучше завтра в общую баньку, — сказал Николай Сергеевич. — Как-то надежней. Там все же перед тобой собак не моют…
Через несколько дней Дина Мироновна сообщила, что есть люди в Сиверской, которым нужна именно такая собака.
— Ну, наконец, — сказал Николай Сергеевич. — Сами приедут или отвезти? Бросаю все дела…
— Минуточку! Минуточку, Николай Сергеевич! Вы прямо договорить не даете… Они ж его хотят посадить на цепь!
Николай Сергеевич посмотрел на Дину Мироновну внимательно.
— Подробное знакомство с характером вашего любимца… — начал он.
— Минуточку! — вскрикнула Дина Мироновна, пряча лицо в шерсть Тарзана. — Вы меня в последнее время все больше удивляете, Николай Сергеевич! Интеллигентный человек, кандидат наук… Должна вам сказать, что у нас в обществе есть профессор, который много лет работает на кухне, потому что комнаты свои уступил животным! И делает это, заметьте, от души, без натуги… У меня, хоть я и не хотела вам об этом говорить, муж в параличе, правая половина отнялась, и речь нарушена, а постоянно держим четыре-пять собак. Но сажать на цепь! Для чего тогда существует общество?
Дина Мироновна сидела на корточках за Тарзаном, как за укрытием.
— Простите, — сказал Николай Сергеевич, — я, право, не был в курсе ваших семейных трудностей, и я едва ли уполномочен отвечать на общие вопросы, связанные с целями вашего общества, но…
— Тут есть еще один проект, — меняя тон на самый мирный, сказала, вставая, Дина Мироновна. — Есть еще одни желающие, и квартира у них отдельная, и пустырь рядом…
— Ну! — сказал Николай Сергеевич. — Ну, так что же?
— Не знаю, как и сказать, — и Дина Мироновна посмотрела на Нинку, которая теперь только молчала, а вечерами шла к закрытию мясного магазина за костями.
— Валяйте! — сказал Николай Сергеевич. — Выкладывайте, что есть!
— Понимаете, я подозреваю, что они ждут ребенка.
— И что же?
— Как это «что»? Сначала «Тарзик» да «Тарзик», а потом? Собаку в заброс? Может, даже кормить вовремя не будут.
— Так, — сказал Николай Сергеевич. — Так.
Он подошел к зеркалу и, улыбаясь, стал зачесывать волосы от шеи вверх на затылок. Жена его смотрела на него с испугом.
— Надо держаться! — вдруг крикнул Николай Сергеевич. — Надо держаться! Во что бы то ни стало!
Через несколько месяцев я встретил Нинку Томашевскую на улице.
— Ну, что, — спросил я у Томашевской. — Как дела? Как ваш Тарзан?
Я был уверен, что его давно уже у них нет. Просто надо же было как-то заговорить.
— Тарзан-то… — сказала она. — Да мы к нему почти привыкли. Но его скоро забирают. Теперь уже точно.
