И все…
Так что порой ему хочется надеть его и в повседневной жизни, чтоб люди знали, что он артист, просто чтоб не смазать торжественный проход по тротуару, встречу с публикой в булочной или где еще.
Тогда как публичная женщина при костюме целый день.
Так что порой ей приятно вечером снять его, просто чтобы ей перестали щипать булки, когда она ходит по тротуару.
Я хочу, чтоб вы меня поняли: трудно жить артисту, если ему не хлопают с утра до вечера.
И что же делает артист? Старается выделиться как может.
Шумит. Говорит громче других, смеется громче других, машет руками больше других, сигналит… да что угодно!
Настолько, что я даже знаю актеров, которые играют всю жизнь — только не на сцене.
После всего этого, если люди еще не поняли, что он актер, наш подопечный считает себя обязанным ввернуть это при разговоре.
— Простите, сударь, который час?
— Должно быть, полдвенадцатого, я час как ушел со сцены.
— Так вы актер?
— Как вы догадались?
— Простите, сударь, вы не скажете, где улица Ожье?
— Забавно, что вы спросили именно у меня! Представьте, на этой самой улице располагался театр, где я играл «Плутни Скалена» — в постановке Игоря Крутонского. И кстати, мне вспоминается один забавнейший случай.
Словом, актер не оставляет вас в покое. Он знает свое дело и может без всякого Корнеля запудрить вам мозги.
Но и его тоже можно понять.
Все-таки это одна из редких профессий, где, чтобы быть признанным, надо быть узнанным. Наверно, потому, что в обычной жизни это профессия, которая ни на что не годится.
Актер с невероятным постоянством и решимостью ни на что не годится.
Он переливает из пустого в порожнее.
Пианист, если не дает концерт, все-таки может играть на пианино. И оставаться пианистом.
Если актер не играет в театре, что же ему, читать стихи в ванной, самому себе?
Если он не играет, он не актер.
И он ждет. Его единственный план — вписаться в чьи-то планы. И он ждет.
У него назначена встреча с вами. Встреча, на которую вдобавок вы можете и не прийти.
Он это знает — и все равно ждет.
Он ждет и мечтает о том дне, когда в ненужном костюме под огнем ненужных прожекторов он возьмет в руки свои бутафорские орудия труда и попытается убедить вас в том, что «сто крат прекрасней то, что бесполезно».
Так что если вы слышите, как кто-то громче других смеется, громко разговаривает, громко сигналит… Прислушайтесь.
Как знать, может, если вглядеться, это лицо вам покажется знакомым, о чем-то скажет вам.
Оно наверняка скажет вам, что трудно найти свое место в абсурдном мире.
И ради одного этого, даже если вы его не узнали, он все равно заслуживает вашей признательности.
Глава III. Стрекоза и муравей
Когда я вбил себе в голову, что мое призвание — работать в театре, я воображал себя жгучим блондином.
Да-да, такие существуют… Ну мне так казалось. Я воображал себя исследователем глубин человеческой души и явился на театральные курсы, вооружившись Достоевским и с розой в дуле мушкета. Но цвели у меня в то время одни прыщи, а в Достоевском, даже после занятий со специально нанятым преподавателем, я все равно был ни бум-бум. Как всем начинающим актерам, в качестве первого шага на сцене мне позволили только прочитать басню Лафонтена.
— Х-хм… Стрекоза и муравей…
— Стоп! Не спеши! Ты так тарабанишь, будто хочешь поскорее разделаться с басней. Ты же не пономарь, давай с расстановкой.
— Понял… (Очень медленно.) Стрекоза и му…
— Нет-нет! Погоди ты с этим «и»! Сказал «стрекоза» и погоди, сделай паузу, чтоб мы успели ее себе представить. Успели переварить информацию…
— Понял… Стрекоза… (пауза) им…
— Или мне показалось, или твоя пауза потрачена впустую. А паузу надо наполнить. Говорю тебе, как раз в это время зритель и будет воображать себе стрекозу. А вдруг он вообще не знает, как она выглядит, и вообразит ее бог знает какой. Значит, во время паузы думай о стрекозе.
— Да, понял… Стрекоза… (Думает о стрекозе.)
— Стоп! Ты когда в последний раз стрекозу видел? Что за дела? Стрекоза — это образ, это как бы все мы… Значит, покажи мне стрекозу так, чтобы я понял, что в каждом из нас спит своя стрекоза.
— Ага, понятно… Стрекоза… (Изображает.) Им…
— Нет! Все мы немножко стрекозы, конечно, но не до такой же степени! Люди отдали деньги за билет не для того, чтобы ты их сравнивал с обыкновенной стрекозой. Да они тебя не поймут! Ты их сравни со стрекозой, но прекрасной! Чтоб стрекоза эта была похожа на Сида! Ведь в ней, в этой стрекозе, — целый мир, в ней даже что-то от Моисея. Добавь-ка мне Сида и Моисея.
— Сида и Мо… Ага… Стрекоза…
— Нет, нет, нет! Да у тебя не стрекоза, а нытик! Ей впору выброситься из окна! Добавь ей веселья, праздника, игры, всего такого… А добавь-ка ты ей Тентена[2]!
— Тентена?
— Да, Тентена… Сида, Моисея и Тентена.
— А пропорцию случайно не подскажешь?
— Слушай, это тебе не йогурт! «Сида — 20 %, Моисея — 20 %, с добавлением кусочков Тентена» — такого не будет!
— Да, но я не совсем понима…
— А тебе и не надо понимать, ты изобрази. Добавь что-то от себя…
— Плюс ко всему и себя? Да там уже вроде нет места.
— Не тяни!
— Стрекоза… и муравей.
— Погоди, стой, почему ты гонишь все подряд? Потому что тебе ясно, что если говорят про стрекозу, то потом уж точно будет муравей? Так вот нет! Лафонтен не так прост. Он выбрал именно этот дуэт. И потому имел такой успех. Мог бы сказать «Стрекоза и лисица», «Стрекоза и ягненок», но ведь не сказал же! Значит, как только ты сказал «и», погоди! Дай людям представить бесконечное множество разных продолжений. Дай им спросить себя: «Что же он скажет? С кем там стрекоза, а? С кем она там?»
— А они что, не догадываются?
— Именно что догадываются! А ты погоди. Не говори ничего, пока они по-настоящему не задумаются. Если ждать достаточно, они в конце концов обязательно засомневаются.
— А не выйдет слишком долго?
— Ты жди! Смотри, они уже задумываются: «А вдруг я ошибся? А вдруг я еще тупей, чем думаю?» А когда они станут колебаться между «Стрекозой и Джульеттой», «Стрекозой и Харди», «Стрекозой и Жан-Марком Тибо», — значит, они дозрели! Тогда
