богачей — купаться, пялясь на город у своих ног?
Генрих истуканом встает перед дверью, сцепив руки перед собой и уставившись на меня немигающим взглядом.
— Я могу пройти? — спрашиваю осторожно.
Не хочу, чтобы он опять молотом сжал свой кулак и звезданул меня по темечку. Здесь же никому нет дела до того, что происходит за стеной. Вечеринка там, деловые переговоры или чье-то убийство. Каждый занят своими шкурными задачами.
— Антон Львович позволил вам располагаться.
Ну раз сам Антон Львович позволил…
Я снимаю туфли, убираю их в гардеробный шкаф, в котором лишь один костюм, одно полупальто и несколько пар мужских ботинок, и на цыпочках обхожу студию.
Три высоких стула у барной стойки и кровать: больше задницу свою пристроить некуда. Квартира явно не для постоянного проживания. Тут даже холодильника нет, зато есть микроволновка и кофеварка.
Я подхожу к окну и смотрю на горящий огнями мегаполис. Не с высоты птичьего полета, конечно, но тоже шанс, который представляется не каждому. Отсюда все как-то иначе. Действительно чувствуешь себя выше других во всех смыслах. Наверное, когда у тебя денег на три поколения вперед, тут можно скрыться от безделья. Смотришь вот так на жизнь там, внизу, и лишний раз напоминаешь себе, что ты бог.
— Стекла пуленепробиваемые, — зачем-то уточняет Генрих.
— Вряд ли я сиганула бы отсюда, — вздыхаю я, глянув на него через плечо. — Или вы бы на моем месте рискнули? Проглатывали когда-нибудь двадцать два миллиона?
— Вы Антона Львовича слушайтесь — и все закончится хорошо, — отвечает он, вызвав у меня кривую, горькую улыбку.
— А вы у него кто? Телохранитель?
— Персональный помощник.
— Вы будете здесь всю ночь?
— Велено ждать нового приказа.
Раз так говорит, значит, и я могу тут не задержаться.
Глазами указываю на дверь, спросив:
— В туалет можно сходить?
— Антон Львович сказал терпеть. Не заставляйте меня запирать дверь на замок.
— Увы, но я не могу запереть на замок свой мочевой, — ворчу, снова отвернувшись к окну.
Красиво. Завораживает. И где-то там мой Радик со своими дружками празднует свободу в каком-нибудь дешевом пабе. Обсуждает меня с ними, жалуется, как тяжело ему было встречаться с недотрогой, даже не догадываясь, где я сейчас и в какой переплет из-за него попала.
Сначала заявляется Демид с четырьмя огромными пакетами продуктов. Кладет их на столешницу, выпивает стакан воды из-под крана и со вздохом говорит:
— Ну и цены в здешних супермаркетах…
Шикнув, Генрих кивает ему на выход, в котором появляется их босс. Еще сильнее рассерженный, буквально в ярости. Войдя в квартиру, не разувается. Проходит в центр и швыряет мне под ноги мою сумку.
— Эй, аккуратнее! — возмущаюсь, поднимая ее и поправляя ремни.
— В ней нет ничего ценного. Я проверил. И это тоже. — Трясет в своей богатой руке моим простеньким смартфоном. — Радик. Кто только додумался так сына назвать? — усмехается, бросив его на барную стойку.
— Кто-то же додумался назвать своего сына Антоном, — бурчу, прижимая сумку к груди.
Стиснув зубы, он переключается на Генриха:
— Инесса взвинчена. Организуй ей утром что-нибудь приятное.
— Думаю, приятнее всего ей будет увидеть вас, босс.
— Не будет.
— Хорошо, я соображу какой-нибудь сюрприз.
Кивнув ему, Громов дожидается, пока они с Демидом уйдут.
— Кто тебе вообще дал право копаться в моем телефоне?! — Подбежав к барной стойке, лихорадочно проверяю, не удалил ли он контакты. Зря надеюсь. Он даже сим-карту извлек.
— А кто тебе дал право пить мое шампанское?
— Я была расстроена!
— Я тоже! — Он с присущей богачам ленцой снимает с себя пиджак, оставляет его на стуле и проходит к кровати.
С ним в квартире слишком тесно. И без того крохотные сорок квадратов уменьшаются раз в пять. Громов тут всюду: его парфюм, его взгляд, его энергия. Сев на край кровати, снимает туфли и носки и принимается расстегивать пуговицы рубашки.
— Я должна сообщить маме.
— Я уже обо всем позаботился. Ты на закрытом банкете по особому приглашению. Будешь без связи, в Алтайских горах она оставляет желать лучшего. Через три дня вернешься.
— А… — Я теряю дар речи.
— Ванну мне набери.
— Чего? Я тебе не прислуга!
— Тебе же нетрудно.
Бегло гляжу на ванну и офигеваю:
— Ты что, будешь тут мыться? При мне? Тут же даже ширмы нет!
Громов поднимается с кровати, медленно стягивает рубашку с одного крепкого плеча, потом с другого, приближаясь ко мне походкой хищной кошки. Бросает рубашку на барную стойку, упирается в нее ладонями, заставив меня поясницей вжаться в ребро столешницы, и обнажает клыки:
— А чего нам стесняться, Катерина? Ты при мне теперь даже в туалет ходить будешь.
Мой рот мигом захлопывается. Ощущение, словно Громов пожирает меня. Глазами. Лишь бы поскорее добраться до нутра с его сокровищем.
— Гипотетически, — выдавливаю кое-как, не дыша, — я не смою твое добро в унитаз. Это будет самый наитупейший поступок в моей жизни.
— Быстро схватываешь, — урчит он. Устало, расслабленно, но все еще зло. Взглядом обводит мое лицо. Буквально очерчивает, приценяется, годится ли ему такая жалкая банковская ячейка. — Но твоей глотке я все еще поражаюсь. Хотя встречал всякие.
— Кхм… — не зная, как прокомментировать это специфическое признание, ляпаю первое, что на ум приходит: — Так вот почему Инесса так разнервничалась? От зависти?
Жду, что Громов меня за горло схватит, придушит, вспорет, заберет кольцо, а остальное по пакетам расфасует и на свалку выбросит, но он вдруг хохочет, склонившись ко мне еще ниже. Дышит в мою щеку, в ухо и утробно произносит:
— Парфюм у тебя приятный. Необычный.
— А ты раньше думал, что убогие нищенки пользуются освежителем воздуха?
Он склоняет голову, роняя тень на мощное плечо и заставляя меня скользнуть взглядом по литому торсу. Парень проводит много часов в тренажерке. Железо не просто тягает. Он уже состоит из него.
— Болтаешь много, — делает мне замечание.
— Я обычно общаюсь с людьми, с которыми провожу наедине больше пяти минут. Это признак хорошего тона.
— Ты меня манерам не учи, Катерина. Я и так гуманно поступил с тобой, дав тебе время. Хотя прекрасно знаю, что моральный ущерб ты мне не возместишь.
— Вообще-то я рассчитывала, что это ты возместишь мне моральный ущерб.
