Через некоторое время он с раздражением отметил, что молодой человек извлек из кармана фрака сборник застольных песен. Неужели он испытывает к нему чувство ревности? Жюли, склонившись к плечу незнакомца, весело засмеялась, откинув назад голову. Кончив смеяться, она обернулась и, бросив взор на Николя, поманила его рукой. Что она хотела от него? Когда он приблизился к ней, она выпрямилась и произнесла:
— Сударь, приготовьте мне чашку молока с желтками, у меня пересохло горло, и мне необходимо промочить его.
Сопроводив просьбу легким касанием кружевного веера, она тут же отошла, продолжая обмахиваться изящной вещицей. Этот жест, воспринятый им как начало военных действий, стал для него сигналом к разрыву. Небрежный тон, каким она обратилась к нему в присутствии вызывающе взиравшего на него свидетеля, он счел оскорбительным. Вдобавок она приподняла завесу над их интимными отношениями: этот молочно-яичный напиток она всегда выпивала перед тем, как предаться страсти. Терпение ему изменило, и обычно спокойный, в этот раз он не сумел сдержать гнев.
— Сударыня, я сообщу слугам о вашем желании. А теперь разрешите откланяться.
Смерив его надменным взглядом, она изогнула губы в презрительной полуулыбке. Собравшиеся смолкли. Он поклонился и быстро направился к выходу; по дороге он опрокинул стакан Бальбастра, но даже не подумал извиниться. Набросив на плечи плащ, он, не дожидаясь, пока Казимир распахнет перед ним дверь, выбежал на лестницу, стремительно спустился вниз и выскочил на заснеженную улицу Верней. Не зная, куда направить свои стопы, он топтался на месте, рассеянно глядя на дорогу. Неожиданно возле него из мутной холодной мглы вынырнула карета; она едва не сбила его с ног, но зато вернула из эмпирей на землю.
Сначала он хотел отправиться к друзьям на улицу Монмартр, но быстро спохватился: он не хотел дать им ни малейшего повода заподозрить его в том, что он расценивает ужин у Ноблекура всего лишь как возможность скоротать испорченный вечер. Такой поступок не соответствовал ни уважению, ни привязанности, кои он испытывал к своим друзьям. Он достал часы с репетицией, подаренные ему мадам Аделаидой, дочерью короля, пожелавшей отблагодарить его за проведенное расследование, в результате которого ему удалось найти пропавшие драгоценности. Часы, отбивавшие часы и минуты разным, но всегда необычайно приятным звоном, передал ему Карон де Бомарше, часовщик дочерей короля и их фактотум. Веселый посланец, снискавший симпатию Николя, объяснил, как работает часовой механизм и надавал кучу советов: не щелкать крышкой, на внутренней стороне которой нарисован миниатюрный портрет принцессы; аккуратно заводить механизм, и никогда не оставлять бесценную вещь на холодных мраморных столешницах. Удивившись, Николя поинтересовался, отчего часы боятся холода, и узнал, что масла, применяемые для смазки, могут застыть, что влечет за собой остановку зубчатых колесиков. Нажав на пружину, он прислушался — шесть гулких звуков и шесть серебристых колокольчиков; следовательно, времени шесть часов и тридцать минут пополудни. Шлепая по грязи, он дошел до угла улицы Бон, где столкнулся с компанией подвыпивших мушкетеров, выходивших из расположенных неподалеку казарм[3].
Он остановился, размышляя, куда бы ему направить свои стопы. Нет, он не явится с такой унылой физиономией на улицу Монмартр. Он давно собирался посмотреть на мадемуазель Рокур[4], восходящую звезду Французского театра, дебютировавшую год назад в роли Дидоны. «Меркюр» и «Газетт» уже написали о ней как о новом чуде. На его памяти она была первой, кто сразу после выхода на сцену произвела поистине ошеломляющее впечатление. Ей еще не исполнилось семнадцати, но все говорили, что своим завораживающим голосом она с таким воодушевлением произносит слова роли, что кажется, они идут из самого сердца. И Николя решил пойти в театр, в надежде, что зрелище отвлечет его от забот, а в фойе можно будет поймать пару-другую новостей, поучительных или пикантных, о которых завтра непременно упомянет начальник полиции.
Когда перед ним выросла темная громада водокачки возле моста Руаяль, снег сменился ледяным дождем. Фонари, поставленные вдоль правого берега реки и террасы Тюильри, сверкали в сыром воздухе, окруженные туманными нимбами. Обладая постоянным пропуском в сады Тюильри, он постучал в окошко сторожевой будки. Появившийся на пороге привратник узнал его и потрусил отпирать решетку, недовольно ворча себе под нос, ибо комиссар оторвал его от дегустации горячего вина с пряностями, добрая часть которых запуталась в его седых усах. Войдя в сад, Николя пожалел о своем решении. Он хотел пройти кратчайшим путем, а вместо этого очутился в настоящем снежном царстве, где среди сугробов не видно ни одной тропинки. Тут же явилась унылая мысль о том, что, пробираясь по глубокому снегу, он наверняка испортит свои башмаки, удобные, как войлочные тапочки; ему часто приходилось по многу часов проводить на ногах, но в этих башмаках он не чувствовал усталости, и они никогда не натирали ноги. Лучше бы он пошел вдоль колоннады Лувра. Вечерами там обычно безлюдно, и он смог бы оценить усердие городских властей, очистивших место от множества мелких лавочек, теснившихся там с незапамятных времен. Намереваясь украсить город, тамошние земли решили выровнять и разбить на них радующие глаз газоны, позволяющие на рассвете любоваться красотой восходящего солнца.
Ориентируясь на темные громады статуй, он аккуратно ступал по грязи, держа путь по направлению к калитке Разводного моста. В конце тропинки он уперся в высокий постамент статуи Цезаря работы Кусту. Рядом, в темном восьмиугольном водоеме слабо поблескивала вода. Пришлось свернуть налево и через Оранжерейный пассаж пройти к павильону, где нынче находился Французский театр. Прежде он давал свои спектакли на улице Фоссе-Сен-Жермен, в зале Этуаль, предназначенном для игры в мяч. В 1770 году, когда здание окончательно обветшало, труппе предоставили павильон, освободившийся после театральной машинерии Сервандони, переместившейся, следом за Оперой, в Пале-Руаяль. Николя разделял мнение многих критиков, считавших, что помещение, временно отведенное под театр, нисколько для этого не подходит.
Спектакль должен был вот-вот начаться. Контролер приветствовал Николя как старого знакомого. Комиссар часто дежурил в театре, особенно когда в зале присутствовали члены королевской фамилии или иностранные монархи инкогнито. В фойе его внимание привлекла шумная группа людей, над которой возвышалась голова верзилы Шоре, одного из старейших работников парижской полиции. Он подошел поближе. Двое стражников держали за руки какого-то человека с землистым лицом в потертом саржевом фраке, а полицейский комиссар методично извлекал из его карманов добычу и складывал ее на мраморную консоль.
— И этот тип еще смеет заявлять, что он невиновен! Да у него не карманы, а целая лавка скупщика краденого из Тампля! О, смотрите, это же Ле Флок! Вы как раз вовремя, друг мой. Но постойте, у вас сегодня нет дежурства! Неужели я ошибся, когда просматривал график?
