пейзажик чем-то вроде: «Оставь надежду, всяк сюда входящий». Вписывать же свою фигуру в это «прекрасное далеко» не хотелось. А хотелось как раз наоборот — бежать отсюда без оглядки, но ноги сделались ватными, в горле пересохло, только сердце, дав себе волю, как бешенное, колотилось в неподвижном теле.
Подобный ступор он испытывал лет десять назад — ребенком, в Эрмитаже перед картиной Ван Гога «Белый дом ночью». Тогда ему стало так страшно, что он не разнылся только потому, что отец стоял рядом, а объяснить, что его так напугало в этой мазне, как охарактеризовал картину отец, он бы ни за что не сумел. Плакать-то он не плакал, но и оторвать взгляд от черной женщины по центру не мог, так что отцу пришлось оттаскивать его, повторяя свой вечный вопрос к сыну: «Да, что с тобой не так?».
Лишь в универе Матфей понял, что его тогда зацепило — художник поймал красками смерть. Она дала ему сроку несколько недель, и окно Ван Гога в белом доме почернело навсегда. А сколько дней выпало Матфею?
Пытаясь успокоиться, он рывком выдавил из себя порцию воздуха и, сделав паузу, жадно вдохнул свежего кислорода. С горечью подумалось, что хотя еще и жаден до вдохов, но в таких заведениях это легко лечится.
Оттягивая время, Матфей поправил лямки рюкзака на плечах, рассеянно огляделся. Взгляд угодил в агитационный баннер. Матфей брезгливо поморщился. На пёстрой, безвкусной рекламе раздобревший мужик, полный наполеоновских амбиций, призывал сознательных граждан отдать свои голоса за сильную власть в его, господина Палкина, лице, уверяя, что уж он-то, наведёт здесь порядок!
Все сошлось — поблизости ни души, баллончик и респиратор в рюкзаке, штендер перед носом. Обычно политтехнологи, зная «любовь» народа к сильной власти, подвешивали своих героев на щиты, но этот «баннерный» чувак самоуверенно «стоял» себе на земле, нагло полагаясь на свою депутатскую неприкосновенность.
— Непорядок! — хмыкнул Матфей.
Скинув рюкзак на землю, раскрыл молнию. Из трех цветов выбрал агрессивно красный баллончик. Респиратор и перчатки решил не надевать, рассудив, что работы на пару минут, и он больше провозится с экипировкой.
В виде нимба над головой политика, Матфей аккуратненько, в стилистике баннера расположил любимую цитату: «Анархия — мать порядка!» А на груди господина Палкина нарисовал букву «А» вписанную в окружность — символ свободы.
— Эй, ты!.. — раздался за спиной возмущенный окрик.
Не вслушиваясь в ругань, Матфей подхватил рюкзак и, не оборачиваясь, зашел в больницу.
Тяжелая дверь с грохотом закрылась, проведя черту между внешним миром, принадлежавшим насыщенной красками и звуками жизни, и миром шепотов и вздохов в полутемном коридорчике с обшарпанной, грязно-голубой штукатуркой.
В приёмном покое собралась очередь, на узких лавках сидели люди с уставшими осунувшимися лицами.
Матфей встал к стене, упершись ногами в пол, подперев её спиной и скрестив руки на груди.
То и дело приходилось, подбирать ноги и вжиматься в бетон, пропуская коляски и каталки. Это вконец его доконало.
Он вытащил телефон, залез в ВК. Ничего нового: полковнику никто не пишет, и никто его не ждет. Лишь на стене кто-то лайкнул закрепленную запись, которая гласила: «Политические предпочтения: Я — (Матфей Журавлёв) анархист! Даже если по версии «ВК» таких взглядов в нашей стране не водится. Как и по версии правительства — нет в бюллетенях графы: «против всех». Ниже прикреплялась фоточка Матфея в респираторе, с баллончиком в руке на фоне граффити правящего царя, тыковка которого рассекалась символом анархии. Одна из лучших их работ с Сидором.
Постить такую хрень, конечно, значило лезть на рожон, наживая проблемы с правоохранительными органами. Хотя, честности ради, проблемы он себе нажил задолго до провокационных постов.
Для Матфея это была война. Он не боялся бросать вызов власти и, в случае чего, готов был понести ответственность за свою позицию/оппозицию. Рано или поздно к вниманию силовиков привыкаешь. Даже потом скучаешь, когда его нет.
Впервые он попал на карандаш еще в девятом классе за участие в митинге. Они с кучкой активистов выступали за предоставление большей автономии регионам.
Тогда Матфей был юн, глуп и топил за либералов. Но ему и сейчас было не стыдно за тот протест. Он требовал свободу, пусть до конца и не осознавал какую именно. С чего-то нужно было начинать. И лучше с малого. Как говорил великий даосист Лао-Цзы: «Путь в тысячу ли начинается с первого шага».
Власть их требования интерпретировала по-своему, расценив как сепаратизм. Организаторов загребли, а со школотой и их родителями серьезно поговорили солидные дяди в мундирах.
После сопутствующих истерик матери и значительных ухудшений в ее, без того расстроенной психике, а также злой ярости отца, таки хлопнувшего дверью в последний раз, чашу весов Матфея окончательно перекособочило и заклинило на одном — свободе.
Он решил, что либералы слишком заигрывают с властью, что они — приспособленцы. Встраиваются в государственные структуры и сами становятся «драконами». Никаких компромиссов в его идеологии существовать не должно было!
Именно тогда он начал зачитываться Бакуниным и Кропоткиным, а попозже и Шмидтом. Школьная трактовка их идей оказалась полной чушью.
Матфей иронично хмыкнул потоку своих мыслей — понеслась душа в рай.
Он перешел по ссылке, глянуть, кто осмелился его облайкать. На авве — Герда из советского мультика и ни одной фотки. Но он узнал имя — Аня Речкунова.
Аня Речкунова — да, образ Герды ей шел.
Палец застыл на кнопке «добавить в друзья». Но Матфей тряхнул головой и вернулся к себе на страничку — добавлять не стал. Жаль, но он не Кай — она не сможет его спасти.
— Матфей Журавлев, проходите!
Он протопал в кабинет, пригласившая его медсестра вышла, прикрыв за собой дверь.
Кабинет стандартный: стол, кушетка, ширма, допотопная линейка для измерения роста.
Врач задумчиво стоял у окна. Матфей заглянул ему через плечо и инстинктивно спрятал, перепачканные краской, руки в карман. Видок открывался прямо на злосчастный баннер, возле которого суетились люди в форме. Об окнах Матфей не подумал.
— Вставай на весы, — не оборачиваясь, велел врач.
Матфей подчинился.
Медсестра наверняка пошла за ментами, между делом соображал он, снимая кроссы. Воображение все яснее разворачивало картину: «Возмездие вандалу».
— Сколько? — сухо поинтересовался врач.
— Пятьдесят три, — отозвался Матфей.
Врач развернулся, цепко посмотрел поверх очков, словно продолжая биометрию уже на глаз.
— Эка ты отощал, парень. При твоем росте не порядок! Давай-ка, скидывай верх, я тебя поближе рассмотрю.
Чужие пальцы уверенно ворвались в личное пространство. Схватили Матфееву голову и, поворачивая в разные стороны, прощупали черепушку.
От этого бесцеремонного вторжения, хотелось дать врачу по
