Книга По следу зверя - Валерий Бродовский

Обрадовавшись изменчивости его настроения, Коля повторил попытку:

— Мне бы увидеть мать, поговорить…

— Я же сказал: не велено! — снова сдвинул брови караульный.

— Слушай, ты можешь передать офицеру, что она ни в чем не виновата? Нет у нас дома никаких лекарств. Ей-богу! Я везде смотрел. Кто-то наговорил на нее.

Неопределенно мотнув головой, паренек заглянул в котомку.

— Здесь ничего запрещенного нет? А то, может, оружие надумал передать? — ухмыльнулся он.

— Да какое оружие? — отмахнулся Николай. — Бульбы немного да сала! Хочешь, я и тебе принесу? — Пытаясь спасти мать, он хватался за этого паренька, как за соломинку. — Ты скажи, мне не жалко! Только передай офицеру, пожалуйста?

Полицай отвел взгляд в сторону:

— Ладно. Ты, это, ты иди! Тут посторонним околачиваться нельзя. Если увидят — обоих накажут.

Горячо поблагодарив его, Коля вернулся за забор. Приникнув к узкой щелке между досками, он остался ждать, когда часовой отправится в расположенный напротив штаб, чтобы замолвить словечко о его матери.

Однако полицай и не собирался этого делать. Подозвав одного из тех, кто разбирал забор, он предложил разделить с ним содержимое передачи, сквозь смех отпуская скабрезные шутки в адрес «доверчивого дурачка».

Горькая обида клещами сдавливала горло Николаю, когда он, поднимая сандалиями пыль, бежал обратно к отчему дому. В голове вновь рисовались картины мести. Одна страшнее другой. Только теперь в них присутствовали полицаи, которых он сейчас ненавидел даже больше, чем гитлеровцев…

Павел Игнатьевич по-прежнему сидел на крылечке, дожидаясь его возвращения. Услышав рассказ заплаканного паренька, старик велел ему немедленно забрать у соседей сестру, после чего отвел обоих в свой дом. Оставив ребят на попечение супруги, Всеславы Валентиновны, Тихонович тут же стремительно исчез.

К вечеру по селу поползли слухи: завтра фашисты собираются казнить всех задержанных. От страха Коля впал в ступор. Он не знал, что делать. Друзья не оставили его наедине с бедой. Дождавшись темноты, они огородами пробрались на задний двор стариков Тихоновичей. Собравшись в глубине сада под старой развесистой яблоней, подростки, со свойственной их возрасту горячностью, мешая друг другу, стали наперебой предлагать различные способы спасения обреченных на гибель людей.

Ближе к полуночи вернулся Павел Игнатьевич. По сосредоточенным лицам ребят он догадался, о чем шел разговор. Отругав за неосторожность — местным запрещалось появляться на улицах в столь поздний час, — старик велел всем расходиться по домам, строго-настрого наказав самим ничего не предпринимать.

3

В ту ночь Павел Игнатьевич не спал. Еще не успели первые петухи оповестить жителей села о начале нового дня, как он проводил жену до леса. На краю луговой поймы супруги расстались. Прощание было недолгим. Согнувшись под тяжестью взваленного на плечи пузатого мешка с продуктами и самыми необходимыми вещами, дородная Всеслава Валентиновна скупо обронила: «Павлуша, береги себя!» — и, взяв за руку младшую сестричку Николая, Аню, не оборачиваясь, скрылась в чащобе.

Вернувшись в дом, Тихонович не стал будить вздрагивавшего во сне паренька. Дождавшись, когда взошедшее солнце полностью оторвется от земли и пойдет гулять по небосводу, он наконец подошел к кровати.

— Вставай, Коленька, пора! — произнес Павел Игнатьевич, с исполненным мрачной решимости лицом. — Надо идти!

Вскочив на ноги, Николай протер спросонья глаза и стал быстро одеваться.

— Куда, к партизанам?

— Каким еще партизанам? Слышали бы тебя фрицы! — проворчал хозяин дома, кладя на стол краюху ржаного хлеба и большую очищенную картофелину. — Съешь по дороге!..

Виселица на центральной площади села, воздвигнутая из столбов и досок, стянутых с забора, бросилась им в глаза еще издали. Сердце Коли заколотилось в предчувствии чего-то неотвратимого и ужасного. С побледневшим лицом он повернулся к старику:

— Пал Игнатьич, что это? Это для кого?

Тихонович ускорил шаг.

Как и накануне, гитлеровцы вновь согнали всех жителей на площадь, окружив ее живой цепью из полицаев и прибывшего ночью отделения эсэсовцев. Не сумев вовремя укрыться, Коля с Павлом Игнатьевичем оказались в самом центре толпы. Долго ожидать появления гауптмана с переводчиком не пришлось. Покинув в сопровождении автоматчиков здание бывшего колхозного правления, расположенного на другой стороне площади, оба офицера с важным видом вершителей судеб прошествовали к столу, установленному напротив виселицы. Из амбара вывели всех пятерых арестованных.

Бросив взгляд на людей, толпившихся у забора, Акулина сразу заметила сына. В светлой курточке из тонкой парусины, Коля выделялся среди темной массы. Сердце матери забилось в тревоге: «Почему не скрылся? Зачем пришел? Где Анечка?..» Опасаясь привлечь к нему внимание фашистов, она отвела глаза в сторону.

Толпа на площади застыла в безмолвии. Согнанные в загон, словно скот, люди испуганно взирали на происходящее. Какое-то время не слышен был даже детский плач. Но вот кто-то из женщин первым всхлипнул. Тут же над головами прокатилась робкая волна недовольства, и вскоре вся площадь загудела. Народ требовал отпустить ни в чем не повинных односельчан.

Коля тщетно пытался перехватить взгляд матери. Нащупав в кармане складной перочинный ножик, он был готов в любое мгновение броситься на ненавистного врага. Почувствовав, как забеспокоился подросток, Павел Игнатьевич, опустив тяжелую руку на его плечо, прошептал:

— Ты, Коленька, от меня не отходи! И давай без глупостей!..

Старый учитель понимал, какая буря творилась сейчас в душе мальчишки. Страх за родного человека, густо замешанный на злости, мог довести до срыва, что неотвратимо привело бы к катастрофическим последствиям. И матери бы не помог, и себя погубил…

Участь арестованных была предрешена. Всех их ожидала смерть. Гитлеровцам был необходим показательный суд, чтобы донести до населения: мы здесь навсегда.

Сохатый приказал помощникам подвести к столу одного из арестованных. Перед ними, с какой-то виновато-растерянной улыбкой, с растрепанной головой и всклокоченной седой бородкой, предстал старик лет семидесяти. Жалкий вид человека, одетого в мятую рубаху навыпуск, в заплатанных штанах и древних, истоптанных башмаках, рассмешил гитлеровцев. Повернувшись к переводчику, гауптман что-то лениво обронил и, махнув рукой, отправил старика обратно.

Услышав фамилию Цвирко, стоявший позади Акулины полицай, грубо толкнув прикладом в спину, подвел ее к немцам. Переводчик задал женщине те же вопросы, что и днем ранее.

— Назовите имена людей в городе, кто снабжал вас лекарствами, — потребовал он. — Назовите, и мы сохраним вам жизнь!

Акулина продолжала упорно молчать. Сохатый никак не мог понять, почему эта привлекательная белорусская женщина, которой еще жить да жить, добровольно выбирает смерть. Это было так не похоже на поведение француженок и румынок, с кем ему доводилось встречаться раньше. Поведя плечами, словно сожалея об участи, которая ожидает несговорчивую женщину, офицер