не можем так жить. Просто не можем.
Тамара попыталась подумать «мы», но это чуть не довело ее до слез. Кроме того, ей приходилось прикладывать усилия, чтобы помнить о божественном. Помнить о несомненных фактах. Помнить, каково это было — быть чистой.
— Хочу есть, — сказала она и почувствовала, как Гретхен растягивается под кожей. Та ухмыльнулась и провела языком по зубам. Они вместе пошли вперед. Скоро здесь будет кровь и жилы, кости и мясо — и даже если это не утолит их голод и жажду, они все равно будут ощущать эту сладость, пока не завершат свой ужин.
В прохладном воздухе было полно ароматов. Ноги Тамары пружинили на полу. Шаг вперед. Еще один.
Не поворачиваясь над шампуром с беконом, самец произнес:
— На вашем месте я бы хорошенько подумал.
Гретхен остановилась, а через полшага замедлилась и Тамара. Она зашипела сквозь зубы, когда самец поднял щипцами бекон из жира, положил его на бумажную салфетку и выключил огонь под сковородой. Только после этого он повернулся, тяжело опираясь на свои костыли.
— Тамара? — позвала Гретхен, и дыхание Тамары как будто разрезало ее. Это имя ударило ее, как кий по бильярдному шару. Сестрам не нужны были имена. Только не в общении друг с другом. Имена были частью человеческой жизни, частью лжи.
Она закусила щеку до крови, когда Гретхен снова позвала ее.
— Тамара?!
Человек-самец сказал:
— Он не примет вас обратно, вы же знаете. Можете изголодаться до смерти, пока не превратитесь в щепки, пока ваши человеческие сердца не остановятся, но он все равно вас никогда не простит. Время не дает второго шанса. История не позволяет ничего исправить. Уже неважно, как сильно вы стараетесь снова стать ангелами энтропии. Теперь вы можете быть только падшими ангелами.
Этот жалобный вой. Это была она. Или Гретхен?
Самец — не человеческий самец, нет, она обманулась его маскировкой. По его словам она поняла, что он, должно быть, тоже ангел, один из ангелов какого-нибудь темного бога или еще какого-нибудь. Он продолжил:
— Или вы можете научиться жить в этом мире.
Ей стоило подойти к нему, разорвать его ногтями, искромсать зубами. Но она уже почувствовала его сальную плоть, его жир и запах экскрементов. Она вонзила ногти себе в ладони. Гретхен присела рядом с ней.
— Ты не от Хозяина. Ты не Пес.
— Нет, — ответил самец, опираясь на костыли, отчего они скрипнули по линолеуму. — Я родился для Короля Лягушек. Но теперь я сам по себе. Как и вы.
— Ты не справился. Ты — падший.
— Я возвысился, ангелы мои.
Это объясняло, почему от него пахло морским воздухом, а не прогорклым червивым мясом. В отличие от Тамары, которая чувствовала, как ее собственная плоть гниет на костях, когда вдыхала слишком глубоко.
Грязно. Жирно. Все было грязным. Тамара всхлипнула и слизала кровь с ногтей, ощущая вкус мыла сильнее, чем когда-либо. Там была и ее кровь.
Ей хотелось, чтобы там была и водянистая кровь этого улыбающегося монстра.
— Я не буду грязной. Я не буду голодной, — сказала Гретхен. Она скребла руками по плитке, упав на одно колено. Она повысила голос: — Я не вечно буду грязной. Не вечно.
Голос самца был мягким. Сочувствующим. Отвратительным. Он наклонил голову.
— Ты будешь грязной, — возразил он безжалостно, как Хозяин, — или умрешь. Быть голодным — значит быть человеком. Разве они могут вынести больше, чем ты?
Гретхен отпрянула. Тамара сунула большой палец в рот и высосала чистый полумесяц мыла себе на язык. Она сглотнула, тяжело, потом еще и еще, облизывая каждый палец, чувствуя, как мыло достигает ее желудка, а вокруг него шипит кислота и алкоголь.
Самец никак не замолкал. Она думала, что он не остановится, даже если она заткнет пальцами уши.
— Такова природа человека. Никто не может очиститься. На тебя налипает весь мир.
— Нам не обязательно его любить.
— Но вы больше не можете быть ангелами. Поэтому вам придется научиться разговаривать друг с другом.
— Ты не можешь этого знать.
Тамара не знала, она ли это сказала или Гретхен. Та, судя по ее поднятым плечам и направленному вверх взгляду, тоже этого не понимала. Звук был слабым и прерывистым.
— Я знаю, — ответил Пинки, протянув уродливую руку со своими подпиленными толстыми ногтями и выпирающими костяшками. Перепонки между его пальцев почти исчезли. Они были зеленоватые, а снизу проглядывали сосуды. Он широко их растопырил.
— Я тоже был ужасным ангелом.
Мыло, слова, грязь, кровь. Что-то снова происходило. Что-то. Тамара встала на колени рядом с Гретхен, упав на синевато-серый пол — такой гладкий, такой твердый, такой плоский. Ее стошнило. Тонкая струйка пенистой желчи сочилась между ее сжатыми зубами. Она слышала, как Гретхен завыла.
А затем кто-то появился рядом. Кто-то, кто держал ее, поглаживая ее волосы, убирая ровные пряди с глаз. Его гладкие алюминиевые опоры растопырились в обе стороны.
— Ш-ш-ш, — сказал монстр, падший ангел, ненастоящий человек. — Ш-ш-ш, — сказал он, держа ее голову, когда она снова наклонилась, и ее вырвало мылом и алкоголем на теперь уже нечистый пол. Ее желудок сжимался в судорогах. — Мы не едим мыло, — заметил он и погладил ее, пока она не перестала кашлять. — Мы не едим мыло. Глупенький ангел.
* * *
Наконец она смогла поднять голову. Желтая слюна перестала стекать из ее рта. Пинки Гилман наклонился над ней. Его шея, мягкая и нежная, находилась так близко к ее ноющим челюстям. Она подняла голову и увидела, что сестра пристально на нее смотрит.
Задержка дыхания. Быстрый кивок головы. Глухая тишина, настолько тяжелая, будто она отлетела рикошетом.
И Тамара, глядя на Гретхен, услышала ответ не потому, что поняла его, а потому, что когда-то его знала.
