как получается, выплатит он долг производителю, когда подойдет время, или нет?
Вся эта хороводица с бизнесом, в которую, подобно ему самому, были так или иначе втянуты все американские мужчины и женщины, была престранной затеей. Но на самом деле он об этом никогда особенно не задумывался. Его отец владел этой фабрикой и умер. Он не хотел быть фабрикантом. А кем он хотел быть? У отца было несколько этих, как там их называют — патентов. Когда же его сын — то есть он сам — вырос, то начал управлять фабрикой. Потом он женился, и вскоре после этого умерла его мать. С того дня фабрика перешла к нему. Он занимался изготовлением стиральных машин, предназначенных уничтожать грязь на человеческой одежде, и нанимал одних людей делать стиральные машины, а других — выбираться на свет Божий и продавать их. Он стоял посреди приемной, впервые в жизни взирая на бытие современного мира как на нечто запутанное и непостижимое.
— С этим следует разобраться, надо хорошенько поразмыслить, — проговорил он вслух.
Счетовод отправился было обратно за свой стол, но на полпути остановился и обернулся, думая, что говорят с ним. Рядом с Джоном Уэбстером стояла девушка, которая надписывала на проспектах адреса. Она подняла на него глаза и неожиданно улыбнулась, и ему понравилось, как она улыбается. «Так вот устроено: что-то случается, и люди неожиданно и стремительно сближаются друг с другом», — подумалось ему. Он вышел за дверь и направился к фабрике по дощатому настилу.
Фабрика оглашалась звуками, похожими на пение, и полнилась сладким запахом. Повсюду возвышались груды обструганных досок, а пением казался свист пил, которые обрезали их до нужной длины и придавали им форму, чтобы из них можно было делать стиральные машины. За воротами фабрики остановились три вагона с пиломатериалом; рабочие выгружали доски, и те скользили внутрь фабричного здания по специальному желобу.
Джон Уэбстер чувствовал себя поразительно живым. Бревна наверняка привезли на его фабрику издалека. Это было странно и занимательно. Раньше, во времена его отца, в Висконсине было сколько хочешь лесных угодий, но теперь почти все леса вырубили, и древесину завозили с Юга. Где-то там, откуда приехали доски, которые теперь разгружали у ворот его фабрики, были леса и реки, и мужчины отправлялись в лес валить деревья.
Уже многие годы он не чувствовал себя до такой степени живым, как в эту минуту, стоя здесь, у ворот фабрики, и наблюдая за тем, как работники вытаскивают доски из вагона и толкают их по желобу. Какое мирное и покойное зрелище! Светило солнце, и доски казались ярко-желтыми. От них шел поразительный аромат, почти парфюмерный. И его сознание тоже удивительным образом изменилось. В эту минуту он мог видеть не только вагоны и разгружающих их людей, но и тот край, откуда этот груз явился. Далеко-далеко на Юге было место, где воды низменной, заболоченной реки разливались до тех пор, пока ширина реки не достигала двух-трех миль. Была весна, бушевало половодье. Во всяком случае, на этом воображаемом пейзаже многие деревья поднимались прямо из воды; и еще там были лодки с людьми, чернокожими; они выталкивали бревна из затопленного леса в широкий, медлительный поток. Это были рослые, могучие парни, и за работой они пели, пели об Иоанне, ближайшем ученике Иисуса. Работники носили высокие сапоги, а в руках держали длинные шесты. Те же, чьи лодки оставались на середине реки, подхватывали бревна, когда их выталкивали из чащи, и собирали вместе, чтобы получился большой плот. Вот двое мужчин выпрыгнули из лодок и побежали по плавающим бревнам, стягивая их вместе тоненькими стволами молодых деревьев. Другие, где-то там, в лесной глуши, продолжали петь, и на плоту им вторили. Песня была об Иоанне и о том, как он отправился на озеро ловить рыбу. И Христос явился ему и его братьям и поманил их из лодок, чтобы они прошли сквозь пыльную, раскаленную землю галилейскую, и рек: «Идите за Мной». А вот песня оборвалась и воцарилась тишина.
С какой силой, с какой ритмичностью двигались тела работников! Они раскачивались взад и вперед. Они будто бы танцевали.
И вот два новых события произошли в причудливом мире Джона Уэбстера. По реке в лодке спустилась женщина, золотисто-коричневая женщина, и все работники бросили свое дело, распрямились и взглянули на нее. Голова у нее была непокрыта, и, когда она толкала лодку сквозь неторопливое течение, ее юное тело раскачивалось из стороны в сторону, как раскачивались тела работников, когда они возились с бревнами. Жаркое солнце заливало коричневое девичье тело; шея и плечи ее были обнажены. Один из мужчин на плоту окликнул ее.
— Здорово, Элизабет! — прокричал он. Она перестала грести и на мгновение позволила течению подхватить лодку.
— И тебе привет, китайчонок! — ответила она со смехом.
Она снова налегла на весла. В просвет между деревьями, деревьями, что были погружены в желтую воду, вырвалось бревно, и юный негр стоял на нем в полный рост. Он с силой оттолкнулся шестом от одного из деревьев, и бревно быстро прибило к плоту, где его уже поджидали двое работников.
Солнце заливало шею и плечи смуглой девушки в лодке. От движений ее рук на коже вспыхивали и танцевали огни. Кожа была коричневой, медно-золотистой. Лодка скользнула по излучине реки и исчезла. На мгновение снова стало тихо, но вот из-за деревьев зазвучал голос, и все негры подхватили новую песню:
Фома, Фома, святой Фома, Брось свое неверье! На земле мы все рабы — Так не лучше ли в гробы, Выспимся под Отчим кровом, — будет нам спасенье.
Джон Уэбстер, часто моргая, наблюдал за людьми, разгружающими доски у фабричных ворот. Маленькие голоса у него внутри бормотали странные, радостные слова. Нельзя быть просто стиральномашинным фабрикантом из висконсинского городка. Что бы ты там о себе ни думал, случаются такие поразительные моменты, когда ты становишься чем-то еще. Ты
