и черепицу, разбились стекла, столкнулись машины, сломались деревья, и человеческий крик не был слышен среди этого ада. Серый столб, вбирающий все, что попадалось ему на пути, двигался прямо на нас, готовый собрать всю возможную дань на суше, а потом опомниться и обрушить тонны воды.
Инна завизжала и бросилась в дом, я за ней, но поскользнулась, упустила доли секунды, и Инна захлопнула дверь прямо передо мной. Я успела увидеть, как исчезает земля, начинает вращаться, затем соль и щепки попали в глаза, я зажмурилась и в последний миг схватилась за бетонную глыбину фонаря.
Дом Инны исчез, словно не было. Нет, его не унесло в страну Оз, его смыло рухнувшим смерчем и обломки разнесло под стены зашатавшихся, но устоявших бараков. Стихия была на моей стороне? Тело одеревенело, руки свело болезненной судорогой. Держаться, держаться, несмотря ни на что, терпеть, я же всегда умела бороться!
Что-то сильно ударило по голове, и я, понимая, что теряю сознание, стиснула столб как можно крепче. Все расплывалось, я перестала соображать, все вокруг стало красным, дышать было так тяжело, что я хрипела, и легкие обжигало огнем. Держаться!
Я моргнула, и, кажется, полегчало. Все так же горели легкие, все так же было больно дышать, тошнота накатила так, что я не удержалась. Я лежала уже на земле, в ледяной грязной луже, и меня выворачивало наизнанку. Я хрипела, кашляла, сожалела, что только что не умерла, но резкий морозный воздух ворвался в легкие, я затихла, утирая вымокшим рукавом лицо, и застыла наконец обессиленной марионеткой. Очень холодно, так, что нельзя пошевелить ни рукой, ни пальцем. Слишком холодно. Может быть, я все-таки умираю.
Хлынули слезы, мне разъедало слизистые, потом я почувствовала чьи-то руки. Кто-то пытался меня не то поднять, не то перевернуть.
Идите к черту. Я жива и не нуждаюсь в жалости или помощи. Здесь без меня полно тех, кому нужно спасение.
— Что, барыня, что ж такое! А ну дай! — прикрикнули на меня, и я, несмотря на резь, открыла глаза, чтобы посмотреть, что за старуха лезет ко мне и трет чем-то холодным лицо. — А ну дай! Ты ж чуть не угорела, убогая! Если бы не Ефимка, вон он тебя на снег вытащил!
— Пошла вон, — прохрипела я, потому что это было единственное, что пришло мне в голову. В самом деле старуха, хотя нет, моя ровесница, но черт с ней, почему так темно? Какой снег, откуда?
— Ишь что удумала! — отпрянув, протянула старуха, и в глазах ее мелькнул то ли страх, то ли неприязнь на грани ненависти. — Ах ты… Дура ты, дура! — рявкнула она, и мне было не до того, чтобы отвечать. Я рассмотрела двухэтажный особняк, сугробы… разве они бывают такими огромными? Бледный неровный свет из окон, и все тело сковано чем-то тяжелым и непонятным, и холодно, как же холодно! — Ой ты дура!.. О детях подумай! Куда оставишь сирот, окаянная! Под забор? Нищими? В крепостные?..
Глава вторая
Все, что я слышу, это бред. Все, что я вижу, галлюцинации. Но почему мне так адски холодно, почему так больно дышать?
Интубация, осенило меня, и от этого осознания слезы облегчения градом хлынули, размывая и старуху, и особняк, и сугробы. Я в машине скорой помощи или в больнице, я жива, и нужно перестрадать это все, стиснув зубы, перетерпеть, превозмочь. Мои кошмары на грани жизни и смерти могли быть еще невыносимее, а я всего лишь валяюсь в луже талого снега и собственных испражнений и дрожу.
Меня начали поднимать под руки. Старуха причитала, но уже так, не костерила меня, а обезличенно несла какую-то муть про смерть, лучший мир, сирот и заслонку. Вторые руки были мужскими, грубыми, но и старуха похвастаться нежной кожей не могла. А я…
А я кое-как встала на ноги, путаясь в длинной тяжелой юбке, и тут же застонала — я оказалась босая, наступила на что-то острое и капризно подпрыгнула. Старуха рыкнула на мужчину — это и был тот самый героический Ефимка, — взвалила меня на плечо и понесла. Была она невысокой, но сильной, и я, как ни хотела вырваться, не могла. Сквозь слезы я тыкалась носом в вонючую спину, и пахло от старухи едким, животным, не то коровами, не то лошадьми.
— Барыня! — раздался визг, и я, подняв с трудом голову, разглядела растрепанную девицу и заерзала, требуя у старухи поставить меня на землю. Старуха не обращала на меня никакого внимания, девица вертелась вокруг нас, и вместе с ней кружились сугробы, окна, деревья. Меня опять начало мутить. — Барыня! Матушка, уцелела! А я-то в детскую сразу кинулась, а вы…
На ее лице проступило нехорошее понимание. Я позавидовала ей — хотелось, чтобы и мне кто-нибудь объяснил, что происходит, но горло драло, глаза все еще резало, слезы текли, дышать было больно и держать голову, смотря на девицу, тоже невмоготу. Я обвисла, борясь с тошнотой, затем хлопнула дверь, меня обдало теплом, и старуха, свалив меня на диванчик, распорядилась:
— А ну согрей барыне воду да укрыться принеси. Чай сыщется?
Девица что-то ответила, а мне от тепла стало хуже. Звуки пропали совсем, желудок скрутило спазмом, я со стоном отпихнула старуху и согнулась пополам, но смогла выдавить из себя только плевок желтой слизи. Легче не стало, наоборот, к боли в легких прибавилась резь в желудке. Если я чувствую все, что творится с моим несчастным телом, то дело плохо, и если хоть на секунду меня оставят без присмотра врачей…
Я покрылась мерзкими мурашками, меня трясло, я сплевывала вязкую слюну, позволяла слезам литься, а сердцу — справляться с нагрузками. Оно стучало, бедное, о ребра, спасая мою жизнь, захлебываясь в крови, сбиваясь с ритма. Как сквозь дрянные беруши я различала шаги, глухие далекие голоса, непривычные звуки. Было в них что-то рукотворное, закулисное: конское ржание, цокот копыт, скрип деревянных телег, звон металла, но не уверенно-резкий, как от молотка или сверла, а будто старинный чайник гремел или ставили котел на плиту. В сознание вплелась игра на ксилофоне, но я всегда была так далека от музыки, что искренне удивилась, с чего мне на ум пришло название редкого инструмента. Ксилофону вторило тихое монотонное пение, а потом откуда-то издалека слух полоснуло пронзительное:
— Мама!..
Я дернулась как от удара, вскочила, пошатнулась, в комнатку влетела растрепанная девица, волоча
