был он эбэ, водящим. Не желал он отрываться от игры – отрады детских лет.
– Айаз, – крикнул в окно средний брат, – сколько нам ждать?
Айаз, нежно-розовый от смеха, вошел, жалея брошенной игры.
– На своём суде они не судят детей, – сказал дядя. – Ты поедешь в большой город, куда увёз их автобус с шайтаном за рулём. Там встретит тебя человек, знающий в таких делах, знающий улицы и районы. Он умеет следить, и не раз выручал семьи. Он поможет тебе найти сестру с её грязным любовником. Я позвоню человеку на мобильный телефон. Ты поедешь и очистишь нашу общину от срама, которым мы сгораем, так что скоро не останется от нас и золы. А до того дня не сможем мы есть в этом городе, молиться в этом городе, торговать в нём.
Мать Лайлели застонала, но на неё никто не взглянул.
– После ты привезешь кудри, срезанные с головы. Мы покажем их богатому нашему родичу. Мы дадим взамен мою дочь, а если он не захочет дочери, дадим ему лавку. Иначе не поднять нам глаз в этом городе, а в других местах будем мы прокляты.
Тёплой была дружба Айяза с Лайлели. Сестра учила брата переставлять пухлые ноги, различать между собой цвета и цифры, мыла его в свежей воде мочалкой, потому Айяз испугался своей судьбы и расширил глаза.
– Если же ты обманешь, или ты, Мехизер, вступишься за неё, – строго сказал дядя в сторону матери, – то не останется нам иного пути, как положить вас всех в одну землю и самим лечь туда.
– Поезжай, Айяз, – сказал старший брат, – будь смелым. Иначе останемся мы жалким посмешищем, будут нас пинать, как прелые листья.
Так сказал дядя, так сказал брат, и Айяз, не завершивший весёлой игры у стены дома, вытер глаза – огромные чаши, оставляя на лице разводы сырой пыли.
Мать качалась в углу и бормотала:
– Эстик эстэк, – что значило «без юбки» и что значило «за границей стыда».
Айяз тут же отправился на станцию, на последний автобус, потому что немыслимо было провести даже ночь без чести. И люди уже знали – Айяз едет в город очистить честь, и люди были благосклонны, но строги. Ведь ехать очистить честь не значит, что она и в самом деле будет чиста.
А Айяз, чувствуя в кармане прохладу настоящего пистолета, травматического пистолета «Сарзлимаз», что значит «непоколебимый», дрожал под тяжестью долга.
VI
Лайлели душно было ночевать с Фатихом в комнате, и просторно, пока он работал в порту. Она смотрела по телевизору «Слепую любовь», «Дикий мёд», «Красную косынку». Слушала песни музыкального канала. Маялась от скуки на кровати, ожидая часа, когда можно будет растерзать зубами дурум за пластиковым столом на тротуаре у закусочной «Мастер Мустафа». Там, на соседней улице-перешейке, любила она поглядеть на прохожих, а после покурить сигарету, от которой тревожно становилось внутри.
О, тугой дурум из закусочной «Мастер Мустафа», цена высока, а мяса совсем не вдоволь. В этом городе всё не так. Нет детства, нет улыбок, и мама не пожалеет мимолётно ласковой рукой.
От сериалов хотелось Лайлели полюбить кого-нибудь всем сердцем. Хотелось ей, что б кто-то требовал, схватив ей руки: «Скажи, скажи, что любишь меня!» Спирали, похожие на винтовые лестницы, кружились внутри её груди.
Думая успокоить нервы да истратить время, Лайлели шла коридорами гостиницы. Распахнув двери к пожарному ходу, видела чаек – хозяек черепичных крыш, одинокое серое море, которое Аллах положил выше горизонта, бесконечное, как её тревога.
Она решала не ждать обеда и тотчас выкурить сигарету. Возвращалась в номер, выбиралась на балкончик, тесный от блоков кондиционеров. Закурив, хватилась она за стену, потому что ограда балкона была низкой, а этаж – высоким.
– Почему, когда болит душа, тогда и погода терзает мир вокруг? – спрашивала Аллаха Лайлели, осмотрев покрытые дождём тротуары.
– Почему я убежала и отказалась выйти за того человека? Ведь он мог быть хорошим человеком, я была бы богата и спокойна в его доме. Никогда бы не попала в эту бурю. Может быть джинны спутали мне ум? – спрашивала себя Лайлели, и не находила ответа.
Дорогу внизу покрывали разноцветные машины. Лавки торговали зимней одеждой, цены были написаны на листках бумаги и приклеены к окнам на скотч. На углу стоял безобразный карлик. Головой без шеи глядел он прямо на балкон.
Лайлели вздрагивала, тушила сигарету о каменные перила, отчего брызгами сварки сыпались искры в город. Она ускользала в комнату, задёргивала шторы, и становилось серо. Невыносимо холодели и быстро вертелись спирали внутри.
Она хотела быть среди людей. Надевала платок и пальто, сбегала в город, оглядываясь по сторонам – нет ли карлика. В закусочной садилась она возле мангала, за спинами других, и просила кофе. Старик Мустафа, приносил горячий стакан и, посмеиваясь, говорил:
– В прежние времена кофе считался крепким наркотиком. Один султан приказал казнить тех, кто пьёт этот бодрящий напиток. Одержимый своим законом, султан переодевался в простолюдина, бродил по улицам и проверял, не слышен ли где густой аромат. Если находил кого, ему рубили голову, будто последнему вору. А теперь посмотри, даже ребёнок как ты, может согреться чашечкой в осенний день.
Лайлели улыбалась рассказу старика. Глаза Мустафы прятали огоньки, как прячут их угли в мангале. Глаза старика напоминали ей отца.
VII
Папа звал Лайлели ягнёнком. Разрешал ей лазать по деревьям сада. Больше лимона, прячущего в листве приятную желтизну, и бугенвилля, цветущего ярко, любила Лайлели тонкие, хрупкие гранаты, отягощенные ношей плодов. Она сдирала шкуру, и сок летел во все стороны, рубиновый от солнца, тёк по лицу и делал липкими руки. Никто не ругал её за испорченные одежды. Все весёлыми были тогда. Они смотрели телевизор, ели, говорили и шутили. Тогда много смеялись над чем угодно, и мама от смеха была красивой.
Папа вёл дела, и хотел учить торговле братьев. Они не хотели учиться, хотели курить кальян в чайной на площади. Если они уезжали с отцом по торговым делам, так их головы всё забывали, наполненные жарким ветром июля.
Душно было внутри колодца гор. Раз отец пошёл посмотреть гранатовые деревья и дать им напиться, вернулся, держась за сердце, и лёг. Ночью ушёл он к существам из камфоры и амбры, с бровями чёрными и утончёнными.
Уныло стало в доме. Старших братьев пьянила молодость и власть, они уезжали в большой город и не следили за лавками. Они веселились на дискотеке в городе.
Лайлели они сказали,
