— Бдят, и это хорошо — барон у меня на своем месте, пусть и Силантий, — Алексей усмехнулся, разглядывая притаившихся охранников, которых сами женщины не замечали. Или делали вид, что не видят, а скорее принимали как данность. С цариц — старой и молодой — не спускали взгляда. Да оно и понятно — хватало желающих убить их, но более всего его самого, тут не следовало обольщаться. Слишком много осталось на Москве приверженцев царя Петра Алексеевича, хотя их основательно «проредили» — Преображенский Приказ многих под караул взял. Ведь в армии служили «родителю» на совесть, не за страх, сражались, проливали кровь в сражениях. Многие ушли с «батюшкой» в Ливонию, но были и такие, что остались тут, и притаились до поры, до времени, поджидая удобного момента. Там воткнут самому в бок что-нибудь остренькое, и помрет он в одночасье.
— Бог знает, что тогда будет…
Алексей тяжело вздохнул, понимал, что собственная преждевременная смерть может ввергнуть страну в Смуту, хотя все думные чины, от бояр до дьяков до дрожи боятся возвращения царя Петра. Про церковных иерархов и клир говорить не приходится — каменной стеной встанут, лишь бы «кукуйский чертушка» не возвратился в Первопрестольную. Впрочем, и народ поднимется — все хорошо помнят расправу с жителями Твери, да и казни, которые «батюшка» повсеместно устраивал. Недаром сейчас все подданные на него, молодого царя, прилюдно молятся — «тишь и благодать» наступила в русском государстве, совершенно ошалевшем и пришибленном от «реформаторского зуда» прежнего самодержца.
— Государь! Боярин Петр Андреевич Толстой челом тебе бьет, прибыл из Москвы. Говорит — важные вести!
Из-за спины раздался тихий голос Силантия, бывшего драгуна лейб-регимента, что спас его от погибели, устроив побег на пути в отцов «Парадиз», где его предали бы пыткам и смерти. Ведь Петр открыто именовал его «удом гангренным», и жаждал смерти собственного сына. Но нашлись сторонники, спасли, и пришлось побороться за власть, благо было на кого опереться в этой схватке, когда сын открыто пошел на отца, и победил. Тот же назначенный им главой Посольского Приказа Толстой, давний клеврет царевны Софьи, сам желал ему погибели. Но стоило начаться царской распре, как руководитель Тайной Канцелярии живо перебежал на его сторону, и царевича Петра с царевной Натальей, детей Алексея Петровича от первого брака с брауншвейгской принцессой, в Москву тайно доставил. Так что таким верить надобно, но не безоглядно, присмотр держать за сановниками, как советует в книге итальянец, умный, циничный и изворотливый. Но идти надобно немедленно — без крайней на то нужды Петр Андреевич его беспокоить бы не стал, видимо, дело действительно важное…
Известная картина Николая Ге — «Петр I допрашивает царевича Алексея Петровича в Петергофе»
Глава 3
— Эх, Алексашка, в воровстве тебя зачали, и свои последние дни в нем ты и окончишь. Уворованную мемельскую казну возвернешь, но то, что на полки потратил, то ладно — в дело пошло. Но тридцать тысяч ефимков… Что тебя так личиком перекосило, друг ситный? Хорошо, двадцать четыре тысячи немедленно отдашь, мне ведь жалование войскам платить надобно, а ты свое еще возьмешь, князь мемельский.
Последние слова Петра Алексеевича прозвучали с почти нескрываемой издевкой, но Меншиков тут же поспешил согнать с лица маску скорби, только нарочито охнул, будто «сердечный друг» потребовал от него непосильного жертвоприношения. А на самом деле ликовал внутри — хотя Петр Алексеевич приставил к нему соглядатаев, но разглядеть все махинации «светлейшего» те не смогли, так что не меньше пятидесяти тысяч «чистоганом» ему останется. Те двадцать четыре тысячи талеров начета — тьфу, плюнуть и растереть, он приготовился сорок тысяч отдать, если ставший еще более скупым «мин херц» станет настаивать на своем, и тем паче за трость схватится. Но после московской конфузии такого уже не случалось. Ведь тогда царь перед самым сражением зверски отлупил его, после чего он толком и командовать в баталии полками не смог, и в плен к царевичу попал. И теперь каждый раз, увидев как его «сердечный друг» гневаться начинает, Александр Данилович начинал охать и хвататься за бок, где ему тот сломал ребра. И хотя все зажило как на собаке, царь сразу же смягчался, как и сейчас произошло — видимо, осознал, что верных людей у него не так много осталось, а фельдмаршал вообще один, как не крути. И к тому же Ливония не Россия, тут даже «подлого» происхождения подданных избивать не принято, а про дворянство и речи быть не может — рыцарство сразу на дыбы встанет и тяжелого на руку правителя живо изгонит. Так что Петр Алексеевич поневоле смягчился нравом, заставил себя свой гнев обуздывать, да и припадков больше не случалось.
— Мин херц, так ведь для дела стараюсь, сам знаешь, что живота не пожалею, последнюю полушку отдам…
— Знаю, Сашка, про все твои верные дела ведаю, и миллион твой мне зело пригодился, — хмуро отозвался бывший московский царь, а Меншикова чуть ли не апоплексический удар не сразил наповал при упоминании о деньжищах, которые ему пришлось отдать. Хорошо, что не все — еще полмиллиона звонкой монетой в амстердамских банках осталось, и он еще сто тысяч собрал натужно за последние месяцы, вот только они для дела нужны.
— Державу нам с тобою свою обустраивать здесь нужно, а для этой цели армия должна быть крепкая, настоящая. Войска доброго маловато у нас будет, едва десять тысяч собрали, флотских с гарнизонами, почитай, еще столько же наберется. А больше никак не собрать — наемникам хорошо платить нужно, а новых подданных у меня меньше полумиллиона, край пустынный, чухонцы одни лупоглазые и тупые. Немцев и русских здесь немного, едва десятая часть наберется, и то по городам.
— Так прирастать землями нужно, мин херц, владения новые необходимы. Мемель на шпагу мы взяли, теперь нужно и Кенигсберг брать — и пусть жители Пруссии тебе присягу приносят на верность. Немцы ведь не бородачи наши, правителей своих чтут…
— Взять можно, а вот удержим ли, если Карлуша с Фридрихусом в одночасье за нашей спиной сговорятся? Это сейчас свеи с нами дружбу решили налаживать, потому что Алешка настоял, а ну иначе дело повернется⁈
