в коридоре суда, отодвинув конвойного, ко мне подсел вербовщик, в моих ушах еще звучало лаконичное изреченное судьей Ее Королевского Величества: «шесть лет, учитывая юный возраст и возможность исправления — пять лет». И я дрогнул, подписал подсунутый контракт. Но солдаты и волонтеры⁈ Это какими глупцами нужно быть, чтобы добровольно попасть в Новую Африку⁈ Солдафоны, частью попавшие под суд или в иные неприятности, повелись на обещанное прощение и деньги, но эти-то… иностранные простофили?
Волонтеров никто из нас не понимал. Понятно, те-то и по-английски почти не говорили. Толпа удивительно похожих друг на друга худых, пугливо-злых и вороватых людей, дурно и единообразно одетых, вечно голодных, практически безоружных. Шкипер говорил, что даже сипаев в Индии вооружают не только копьями и жестяными саблями, а здешним нашим друзьям, считай, только весла и доверяют. Сейчас наши славные союзники сгрудились в тесноте ялика, укрылись парусиной и пытаются дремать в душной темноте. До исчезновения Мюррея ялик поочередно охраняли солдаты с настоящим оружием, но позже лейтенант счел, что у нас слишком мало бойцов для охраны катера. И волонтеры оказались предоставлены собственной судьбе.
Я смотрел за корму «Ноль-Двенадцатого» — провисший буксирный канат на месте, но это ничего не значит. Тьма над густой болотной жижей непроницаема, на месте ли стоящая на якоре лодка, даже с тридцати футов не удается рассмотреть. Разумнее было бы держаться вместе и оставить ялик у борта катера, но наш офицер счел нынешнее расположение сил стратегически выгодным — не в лейтенантских правилах давать объяснения, да и так понятно: если на нас нападут, то беззащитный ялик покажется противнику более соблазнительной целью. Что ж, в этом случае я не стал бы удивляться жестокости командира экспедиции — лейтенант Келлог и к нам, соотечественникам, относится как к полнейшим скотам. Откровенный человек наш лейтенант, этого не отнять.
Когда погиб Мюррей, лейтенант лишь пожал плечами. Собственно, почему я считаю, что миляга Патрик Мюррей погиб? Он просто исчез. Возможно, попытался дезертировать или попросту спятил и ушел по зыбким островкам прочь от отряда…
Нет, не очень-то верилось в бегство солдата. Хотя Патрик был редкостным грубияном, с головой у него все было в порядке. Да и с ума сойти он вряд ли мог — в его большом шишковатом черепе умещался мозг величиной с голубиное яйцо. Чему там лишаться разума? Это Болото забрало его…
Мы все слишком устали. После выхода из гарнизонного лагеря за три дня наш отряд без особых приключений поднялся по течению реки и вошел в бесконечные заводи Болота. Понятное дело, на болоте не было надписи, что это Болото. Просто протоки стали поуже и помногочисленнее, теперь они лишь изредка расширялись, превращаясь в вытянутые озерца. Тростник становился выше, чаще взлетали недовольные птицы — здесь их оказалась тьма: в основном крошечные цапли и кулики, но попадались и жирные пеликаны, и скрипучие безобразные чайки с горбатыми носами — название носатым уродцам не знал даже образованный Док. Течение стало незаметным, вода гуще, все вокруг резко, до головокружения благоухало тиной и разложением. Потом мы стали протирать глаза, потому что бурый и темно-зеленый тростник стал менять свою масть…
Сначала это казалось забавным и даже радовало глаз: слева пурпурная стена камыша, справа — неистово-лазурная. Далее красуется живая изгородь цвета ядреной охры, дальше нежно шелестит драгоценный малахит… Но от смены ярчайших цветов болели и слезились глаза… Чуть позже с северной стороны открылся больший простор: там колыхалась сиренево-зеленая поверхность, сплошь покрытая огромными мясистыми листьями, а среди них торчали бесчисленные кочки, покрытые жесткой травой. Между кочек этакими истощенными часовыми виднелись цапли — непуганые, сердито щелкающие клювами на наш маленький караван. Светило жаркое солнце, однообразно голосили мелкие птицы, временами на нас наваливалась такая истома, что стоило большого труда не впасть в дрему. Мы сбавили ход до «самого малого», я лишь изредка подбрасывал угля в топку. Дрожал раскаленный воздух над трубой, мы обливались потом, а ведь Док утверждал, что в здешних местах нынче лишь приближается середина весны. Я в изнеможении опирался о лопату, в рубке сквернословил шкипер, пытавшийся отыскать подходящую протоку, ведущую на нужный нам север. Мы сдавали назад, обходили крупные плавучие острова — они походили на мерзопакостных дохлых тварей, покрытых шерстью из свалявшихся колючек, хвороста и коряг…
… Ночевали в духоте катера — теперь на берег невозможно было высадиться, поскольку самого берега не имелось: лишь сплошной тростник и всякое плавучее гнилое дерьмо. Галеты и банка консервов на троих, сырое одеяло… Ни дуновения ветерка у мачты, лишь влажная дымка над головой и утопающие в ней звезды…
Еще день и еще… У лейтенанта имелся приказ: пройти как можно дальше к северу, и наш храбрец, скотина такая, собирался точно выполнять убийственное приказание. Днем мы дважды наматывали на винт на диво цепкие водоросли, но благополучно освобождались и находили свободный проход, уводящий в относительно нужном направлении…
…- Стреляй, уйдет! — вопил Док. — Живее!
Щелчок осечки, но второй ствол ружья не подкачал — заряд дроби хлестнул по блюдам листьев и кочкам. Галдящей кучей поднялись испуганные птицы. Ошеломленный зверь совершил скачок футов в десять, приземлился на кочку, прыгнул еще отчаяннее…
— Уйдет! — орал Док. — Стреляйте же!
Себастьян поспешно перезаряжал двустволку…
— Патроны экономить! — напомнил лейтенант.
Стрелять не понадобилось — зверь явно был ранен, на светло-желтой, почти лимонной траве оставались черные потеки крови. Животное с трудом удерживалось на кочке, копя силы к следующему прыжку. Но, обессилев, закачалось, соскользнуло на толстые листья «кувшинок», те разошлись и жертва, погружаясь в воду, жалобно запрокинула ушастую голову. Экипаж и солдаты разразились победными криками…
К кочкам подошел ялик, волонтеры потянули в лодку добычу, та из последних сил отбрыкивалась крепкими задними лапами. Зверя принялись добивать веслами, потом Патрик растолкал гребцов и ткнул добычу штыком в шею…
— На кролика-переростка похож, — отметил, разглядывая зверя, наш механик Антонио.
— Может, их и жрать можно?
Добытый зверь оказался долговяз, жилист и не слишком аппетитен на вид. Хотя задние лапы выглядели весьма упитанными. Но попробовать жаркое из свежатины нам не довелось — Док объявил, что мы добыли неизвестный науке вид и принялся свежевать и препарировать зверя. Столь ученое занятие загадило весь ют. Я слушал бормотание нашего походного ученого о «болотных безсумчатых кенгуру» и прочей ерунде, и думал о том, что отмывать палубу придется именно мне. Так и вышло.
Добычу обозвали «зайцем-кочковиком», хотя она была раза в три покрупнее любого из виданных мною
