он еще никогда-никогда не забредал. Ладони его сделались липкими, будто он, позабывшись, примерился уже к чьей-то шее топором, но… опомнился вовремя, поймал себя за секунду до преступленья.
Николай Иванович заозирался. Вот же они, его надежные боевые товарищи, Нуль и Шамрик. Вот сквер со шныряющей туда-сюда озорной, но отличной молодежью. А вот их чудесный магазин, который откроют через пятнадцать минут, и они отоварятся, выкупив паек ветерана.
А пока Николай Иванович находился в анабиозе, Шамрик воспользовался случаем и откровенно (правда, торопливо) разглагольствовал. Дело в том, что Шамрику посчастливилось служить в кремлевской охране: Николаю Ивановичу он про это всю голову продолбил. И если рядом оказывался новый человек и если Николай Иванович терял бдительность, Шамрик со своими россказнями тут же набрасывался на этого человека. В данный момент ему попался Нуль, длинный, трусливый, полубезумный старик с гегелевским профилем, пораженный шестьдесят лет назад в правах, и пораженный намертво (с тех пор его неоднократно в правах восстанавливали, но он, может быть, об этом и не догадывался — во всяком случае, это не сыграло никакой роли).
Нуля не звал никто ни по фамилии, ни по имени. Было такое впечатление, будто его не совсем, не окончательно освободили, и Нуль, хоть и пользовался льготным спецпайком, но вел себя так, как бы находился в побеге. Не проходило и месяца, а уже Нуль ночевал то в городском, то в линейном отделении; появится в городе свежий милиционер (старые-то уже не знали), взглянет только на Нуля, и ему ясно с первого взгляда: если жмется, чешется без конца человек, испуганно озирается, следовательно, можно брать — наверняка крупный вор (они ведь часто именно с этими профилями).
И вот этому замечательному собеседнику Шамрик и пересказывал сейчас бегло мемуар.
В его мемуаре имелось три события. Первое, как он однажды на политзанятии перепутал двух Николаев Ивановичей, и с ним за это ничего не сделали, Шамрик уже успел пересказать. Вторым номером шел случай, когда Шамрик в кремлевском дворе чистит снег деревянной, окованной по краям лопаткой, поднимает вот так глаза — и ба-атюшки! Видит Шамрик в двух шагах от себя: сам вождь морозным вечерком по Кремлю прогуливается. Где-то, видать, охрана поотстала, и в результате: вот так Шамрик с лопаткой, как согнулся, так никогда и не разогнется, а вот так он, сам, сапогами скрип-скрип. И в этот момент рассказа (Николай Иванович все наизусть заучил) малоумный Шамриков внук делает обычно предположение, что Шамрик в молодости очень удобный момент упустил: ра-аз лопаткой, и по голове! На что у Шамрика округляются и стекленеют глаза, и он всем телом Нулю показывает, как вжался тогда с лопаткой в Кремлевскую стену, и оттуда, из стены, делится теперь возмущением.
— И я тогда внуку сказал так: ма-аладой чел-ло-век! — со сдавленным благородством шепчет Шамрик, едва вождь народов его миновал, в какой уж раз обдав бесценным дыханием. — У нас, да будет вам известно, была хоть какая-то совесть и хоть какие-нибудь принципы. И мы все были идейными в отличие от нынешних. А если б мы хоть в мыслях про лопатку допустили, сегодня б на свете, молодые люди, недосчитались многих из вас!
Нуль в ответ, не говоря ни слова, теряет сознание. Но у Шамрика все с собой, и он пользует Нуля из своей походной аптечки. И как только этот больной человек (с белым лицом, изгвозданным теперь по брови нашатырным спиртом) приходит в себя, нетерпеливый Шамрик тотчас обрушивает ему на голову третий случай. В третьем случае Шамрик, назначенный в наряд, заворачивает так вот за угол Кремлевской стены (вместе с товарищами по службе) и здесь, нос к носу, сталкивается с Лаврентием Павловичем. Охрана Берия так растерялась, что получилось действительно нос к носу. Шамрик, например, всей кожей помнит, какой был мягкий Бериев живот.
По-хорошему бы их за это должны были пристрелить на месте (хоть они, естественно, всем нарядом тут же вжались в Кремлевскую стену). Тем более, догадайся Лаврентий Павлович (либо кто из его охраны), что у Шамрика и его товарищей пистолеты заряженные в кобурах лежат, их бы, конечно, кокнули не задумываясь. Они и потом не сомневались ни минуты, что им этот случай не спустят… Однако народному комиссару было не до того.
Произошел абсурд. Их не расстреляли.
— Да как же так: не расстреляли! А? — вроде бы даже сокрушается болван Нуль (а голос у Нуля такой, будто он его на нарах отлежал).
— А то как же. Ага! — встревает въедливый Николай Иванович. — Не то ты не видишь: шлепнули и по камням размазали. И вот теперь Шамрик за пайком от самой стены приполз.
Шамрик смотрит на Николая Ивановича. Николай Иванович на Шамрика. И оба они (не сговариваясь, конечно) думают: а что, если прав этот дурацкий Нуль, и то, что они случайно живы и что их, восстановив из лагерной пыли, прикрепили к магазину — что, если это все плод организованного спецсознания?.. Не точно этими словами, но приблизительно так оба и подумали…
Но только Шамрик наладится продолжать, Нуль говорит опять голосом мечтательного полудурка:
— А вот если б вас в том самом месте шлепнули, то наверняка бы схоронили в Кремлевской стене!
И тем самым окончательно сбивает Шамрика с толку. А ведь Шамрик должен был всем трем случаям резолюцию дать. Резолюция обычно дается такая: если из трех раз Шамрика не шлепнули ни разу, значит, он живой пример исторической правильности выбранного культа. В то же время, что также прямо вытекает из резолюции, Шамрик есть ходячая отповедь всем клеветникам на массовые репрессии народной интеллигенции, взятой вместе и одновременно с трудовым крестьянством.
Когда Шамрика заносит вот так, Николай Иванович его самым грубым образом осаживает.
— Что ты буровишь? — очень просто спрашивает он Шамрика. А смотрит еще проще: как на классового врага.
— А что я? А что?! — начинает сразу шариться Шамрик в громадном пальто, доставшемся ему недавно от племянника.
— А то, что есть уже сигналы: ты поперек линии все время прешь! — обижает его (для острастки) взглядом Николай Иванович.
— Я!..
— А не то я! — вгоняет он по шляпку гвоздь. — Смотри, парень, допрыгаешься, такую тебе глубокую демократию покажут, забудешь, как маму с папой звать!
Шамрик кряхтит, обдумывая, при каких же это обстоятельствах подобное сможет с ним случиться? Нуль, как обычно, испуганно молчит. И Николай Иванович помалкивает.
Напротив, через дорогу, открывают наконец с лязгом двери. Проверяя наличие документов и постукивая палками, они входят в магазин гуськом.
— О! Старая гвардия! И до сих
