Наконец Сендзин задышал часто и порывисто, как дышали мужики в клубе во время номера Марико. Но он не чувствовал ни в своем теле, ни в теле Марико ничего похожего на чувственное волнение. Напротив, он ощущал себя, как обычно, пленником собственного сознания, и его мысли все вертелись и вертелись вокруг проклятого вопроса, как крысы в лабиринте.
Вспышки света и тьмы, жизни и смерти сплетались в его сознании и превращались в тошнотворно мелькающий фильм, который он знал назубок. В этом фильме — его вторая жизнь, как вторая кожа. Она дышит и существует сама по себе, поверх его обычной кожи, состоящей из плоти и крови.
Не в силах выносить образы и то, что они символизировали, Сендзин спустил ниже свое туловище и голову. Теперь с каждым движением его ритмично движущегося тела повязка на шее затягивалась все туже и туже.
Он уже приближался к завершению полового акта, и петля на шее, вызывая все больше и больше кислородное голодание, посылала по всему телу волны чувственного наслаждения, от которого низ живота и бедра налились свинцовой тяжестью.
Только находясь на волосок от смерти, Сендзин чувствовал, что живет полной жизнью. Только в такие моменты пространственно-временной континуум казался ему чем-то реальным, а не иллюзорным. Покой и уверенность можно обрести лишь балансируя на лезвии меча — вот на этой простой, но могучей идее строится Кшира — учение, которое исповедовал Сендзин. Когда ты на волоске от смерти, гласит это учение, нет ничего невозможного.
Человек взглянул в лицо смерти, — и реальность, в которой он жил прежде, разлетается на кусочки, и он автоматически начинает строить новую, причем часто на совершенно других основах. Эпифания — максимальное приближение восточного человека к христианскому понятию откровения — случилась в жизни Сендзина довольно рано и радикально изменила ее течение.
Уже почти умирая, Сендзин кончил. Мир растворился вокруг него, и он, припав к открытому рту Марико, вдыхал в себя ее аромат, уникальный у всякого человеческого существа. С жадностью, как зверь на водопое, он упивался ее дыханием.
Потом поднялся, распуская одной рукой кусок ткани, обмотанный вокруг горла, а другой механически застегивая ширинку. На лице его было какое-то пустое выражение, странным образом напоминающее выражение лица Марико, когда она, закончив номер, стояла лицом к зрителям.
Теперь, когда все кончилось, Сендзин чувствовал какую-то потерянность, острую депрессию, отдающуюся во всем теле, как физическая боль. Он понимал, что, возвращаясь с небес на землю, наверно, и невозможно чувствовать себя иначе.
В его руках опять появились острые лезвия, которые были его всегдашними спутниками, согреваясь током его теплой крови. То, что он прежде сделал с одеждой Марико, он теперь делал с ее кожей, разрезая ее на аккуратные квадраты, точными движениями художника проводя острой сталью вдоль и поперек этого тела, некогда роскошного, а теперь безвозвратно испоганенного. Занимаясь этим делом, он нараспев декламировал священные тексты. Его глаза превратились в узенькие щелочки, он раскачивался, как священнослужитель во время религиозного таинства.
Когда все было завершено, ни единая капля крови не попала ни на его руки, ни на одежду. Сендзин достал из внутреннего кармана листок бумаги и, окунув кончик лезвия в лужицу крови, собравшейся на полу, написал на нем: «ЭТО МОГЛА БЫ БЫТЬ ТВОЯ ЖЕНА». Хотя он двигал рукой довольно проворно, ему все-таки пришлось несколько раз обмакивать лезвие в кровь, прежде чем он закончил писать. Когда он дул на алые буквы, чтобы они скорее подсохли, его пальцы дрожали: вероятно, это была запоздалая реакция на пережитое волнение. Скатав бумагу в шарик, он засунул его в рот Марико.
Прежде чем уйти, Сендзин вымыл лезвия над маленькой раковиной, задумчиво смотря, как кровавые струйки растекаются по белым стенкам замысловатыми узорами, как на полотне художника-абстракциониста.
Он отрезал от трубы кусок материи, конец которого прежде стягивал его шею. Подошел к засаленному, грязному окну, открыл его, поднялся на подоконник. Через мгновение его и след уж простыл.
Пересаживаясь с автобуса на автобус, а с автобуса на метро, Сендзин добрался до центра Токио. В тени императорского дворца его поглотила толпа, освещенная сверкающим неоном со всех сторон. Он растворился в ней, став анонимным членом этого безликого сообщества, о чем всегда втайне мечтает каждый японец.
Сендзин шел пружинистой, исполненной скрытой силы плавной походкой танцора, но танцором он не был. Проходя мимо Национального театра на Хиабуса-чо, он остановился у афиши узнать, не идет ли там чего-нибудь интересного. В театр он ходил очень часто, имея особый интерес к эмоциям и способам, которые их можно вызывать искусственно. Он и актером мог бы быть, но не был.
Обогнув императорский дворец с юго-западной стороны и перейдя через окружающий его ров, Сендзин вышел на широкую авеню, Учибори-дори, в том месте, которое европейцы назвали бы площадью, но которому не было названия на японском языке. Пройдя мимо министерства транспорта, Сендзин оказался перед большим зданием, в котором размешалась полиция города Токио. Сейчас, как и обычно по ночам, в нем царили тишина и покой.
Десять минут спустя он уже углубился в бумаги, разложенные на его рабочем столе. Табличка на двери его крохотного кабинета гласила: «КАПИТАН СЕНДЗИН ОМУКЭ, НАЧАЛЬНИК ОТДЕЛА ПО РАССЛЕДОВАНИЮ УБИЙСТВ».
* * *
Под ножом хирурга Николас Линкер уплыл в море памяти. Оторвав его от реальности, анестезия разрушила временные и пространственные барьеры, и Николас, как бог, был одновременно в разных точках этого безбрежного континуума.
События трехлетней давности обрели черты дня сегодняшнего, превратившись в каплю квинтэссенции жизни, очистившись от мелькания дней и времен года.
Вот стоит он там, протянув вперед руки, повернутые ладонями вверх.
— СМОТРЮ Я НА НИХ, ЖЮСТИНА, НА ЧТО ОНИ ЕЩЕ СПОСОБНЫ, КРОМЕ КАК НЕСТИ ЛЮДЯМ СМЕРТЬ И БОЛЬ?
Жюстина берет его руки в свои.
— ОНИ ЕЩЕ И ОЧЕНЬ НЕЖНЫЕ, НИК. КОГДА ОНИ ЛАСКАЮТ МЕНЯ, Я ТАК И ТАЮ ИЗНУТРИ.
Он качает головой.
— ЭТО СЛАБОЕ УТЕШЕНИЕ. Я НЕ МОГУ НЕ ДУМАТЬ О ТОМ, ЧТО ОНИ СОВЕРШИЛИ. Я БОЛЬШЕ НЕ ХОЧУ УБИВАТЬ. — Его голос дрожит. — НЕ ПОНИМАЮ, КАК Я МОГ!
— ТЫ НИКОГДА НЕ ХОТЕЛ УБИВАТЬ, НИК. ЭТО НЕ УБИЙСТВО, А САМОЗАЩИТА. ТАК БЫЛО И ТОГДА, КОГДА ТВОЙ ПОЛОУМНЫЙ КУЗЕН САЙГО ПРИШЕЛ ЗА НАШИМИ С ТОБОЙ ЖИЗНЯМИ. ТАК БЫЛО И ТОГДА, КОГДА ЕГО ЛЮБОВНИЦА АКИКО ПЫТАЛАСЬ СОБЛАЗНИТЬ И ПОГУБИТЬ ТЕБЯ.
— НУ, А ДО ТОГО, КОГДА Я СТАЛ ИЗУЧАТЬ БУДЗЮТСУ, САМУРАЙСКОЕ ИСКУССТВО БЫСТРОГО И ВЕРНОГО УБИЙСТВА, А ПОТОМ И НИНДЗЮТСУ, — РАЗВЕ Я НЕ ЗНАЛ, НА ЧТО ИДУ?
— КАК ТЫ САМ ДУМАЕШЬ: КАКОЙ ОТВЕТ МОГ БЫ УДОВЛЕТВОРИТЬ ТЕБЯ? — мягко спрашивает Жюстина.
— ВОТ ТО-ТО И ОНО! — кричит Николас в тоске. — ЕСЛИ БЫ ЗНАТЬ ЭТО!
— Я ДУМАЮ, ЭТО ПОТОМУ, ЧТО ОТВЕТА НА ЭТОТ ВОПРОС НЕТ.
