на ночь не буду, так лягу — чтоб лучше подействовало! — пробормотал он, и спать завалился.
Ночью со всего терема понабежали кошки, сначала тихо с царских щёк кисломолочный продукт слизывали, а потом испугались, что на всех не хватит, и давай драться! Вавила спросонья и не понял, что за орущая стая на нём скачет, но разбираться было некогда. Пока кошек с себя согнал, всё лицо расцарапали, ещё и лысину в придачу зацепили. Так до сметаны охочи оказались, что едва отбился!
Утром встал злой: глаза красные после бессонной ночи, а лоб да щёки, в аккурат поперёк морщин, царапинами исполосованы. Ну, домочадцы и бояре, понятное дело, потихоньку в рукава прыскали, но вслух ничего не говорили. Опасались: а ну как рассердится царь? Разве что Домовик замечание сделал.
Домовым вообще никто не указ. Домовые — они и дом своей собственностью считают, и домочадцев тоже. Вот и этим утром только царь в горницу спустился и, было, во двор хотел проскочить. Только дверь приоткрыл, а Домовик уже тут как тут. Сидит на пороге, ложки серебряные песочком натирает, блеск наводит. Почистит, фартуком протрёт и внимательно посмотрит: если отражение ясное, лицо в ложке словно в зеркале видно, то в корзинку опускает, а если ничего, кроме русой бороды не разглядеть, то дальше шоркать принимается до полного блеска.
Царь, заметив Домовика, отпрянул в сени, но было поздно: маленький хозяин ещё на крыльце его шаги услышал, а уж как дверь скрипнула, головой покачал, осуждающе языком поцокал и к разговору приготовился: тут же с крыльца пропал и на скамье в горнице, рядом с царем нарисовался. Царь вздрогнул, шарахнулся было, но куда от домового скроешься? Домовые — они лучше мышей каждую щель в тереме знают.
— Ты б, царь — батюшка, ещё песочком лысину почистил бы, — посоветовал Домовик, неодобрительно глядя на Вавилину изодранную физиономию. — Тоже поди пользительно, ибо пищали тоже песком надраивают, вон как блестят. А ты чем хуже? Выдраишь как следует, издалека видать будет, ибо засветишься ты у нас красным солнышком.
— Это почему же красным? — пробубнил Вавила, насупившись. Хоть и понимал, что справедлив упрёк, а не мог не возразить.
— Да потому, что с твоей дурью до ран кровавых дочистишься, а морщины всё одно останутся, ибо годов тебе, как не старайся, меньше не станет, — проворчал маленький хозяин царского терема. — Ох, не ко времени я в хрустальный дворец отлучился, визиты сродственникам наносить вздумал! Тебя тут, смотрю, и на ночь одного оставить нельзя, всё тянет на глупости, ибо хоть ты и стар, а дури в тебе не поубавилось, а как раз с точностью до наоборот. Вот цельное утро думаю: а не впал ли ты, царь-батюшка, в детство, ибо по-другому маразм, какой в старчестве случается, не назовешь?
— Да пошто меня каждый встречный — поперечный сразу критиковать имеет право?! Да тьфу на вас всех! — Вскричал Вавила и плюнул в сердцах, да в раздражении не заметил, что попал плевок на деревянную фигурку Рода Великого — в аккурат в правый глаз залепил. Домовик побелел лицом, тут же плевок фартуком стёр.
— Не плюй в небо, царь — батюшка! Ежели оно обратно прилетит — не отмахаешься, ибо отоварит по полной программе, — сказал он и удалился.
Домовые удаляются так же незаметно, как и на глаза показываются. Вот только сидел на скамье — и нет его. Царь глазом не успел моргнуть, как советчик пропал. Ему бы прислушаться, жертву Роду великому принести, прощения вымолить, но Вавила не внял мудрым словам, не понял дружеского намёка, каким его домовой предупредить пытался. Не придал он случившемуся инциденту должного внимания, не тем голова занята была, продолжал царь прежнюю линию гнуть, о том, как морщины извести, печалиться.
Как — то напросился к младшей дочери, якобы на обед, а сам потихоньку, пока никто не видел, в горенку её пробрался. У кровати Елениной резной столик, над ним зеркало, а на столике баночек да бутылочек понаставлено — глаза разбегаются! Каких только нет — всех цветов, форм и размеров. Присмотрелся царь, одну в руки взял, другую. Понюхал, попробовал. Тут дверь хлопнула где — то в тереме. Голоса послышались:
— Царь! Царь — батюшка, куда ж ты запропал — запропастился?!
Вавила вздрогнул, оглянулся воровато, но от намеченного плана отказываться не стал, продолжил осмотр.
— Да что ж у Еленушки всё не по — нашему, не по лукоморски — то? Да как же отличить одно от другого? — Сердясь на себя за столь недостойное царя поведение, бормотал он, перебирая дочкину косметику. Наконец, ухватил пузырёк, ярко — красного цвета. — Оно али не оно? — засомневался Вавила, едва не выронив пузырек из внезапно вспотевших рук. — Это буквы иноземные, пожалуй, оно и будет то самое, искомое, зелье молодильное из городу Парижу. И, опять же, морды белые нарисованы, гладкие, без морщин… А што тут крест накрест намалёвано? Никак кости? — Царь почесал под короной лысину, нахмурился. — Да поди и молодеют от оного зелья, поди косточки тоже молодыми делаются, вот и обозначили… Эх, совестно без спросу брать, но попросить — а значит, заявить о немужском интересе, какой всенепременно дурью обозначат… Нет… это и вовсе никак нельзя. Это ж напрямую себя посмешищем выставить! — И сунул в карман бутылочку из красного стекла, на пузатом боку которой, в аккурат над скрещенными костями, будто насмехаясь, скалился беззубым ртом череп.
— Папенька, отзовись! Обыскалась тебя! — Дверь открылась и в светёлку вошла Елена Прекрасная. Царь, пойманный на месте преступления, хоть и вспотел от волнения, а не мог не залюбоваться дочерью: «Эх, красота ненаглядная! — подумал он. — Вот сколько годов уже ей, другие в тридцать лет ужо старухами смотрятся, а Еленушка будто на шестнадцати годах застыла в красоте своей! Глядишь, скоро и умом к данному возрасту приблизится…» Елена стройна, высока, осиную талию пальцами обхватить можно. «И как она дышит — то, в обручи затянутая?» — подумал Вавила, вспомнив, как бочар третьего дня жаловался, что царевна совсем работать не даёт, всё пруты изогнутые в нижние сорочки требует вставить. А сарафан красивый на ней, со шлейфом. Подол колоколом в разные стороны, тоже на распорках да обручах, а не заметишь — столько складок из цветастого шёлка, столько оборок! Губы у младшей царевны полные, по цвету как сочная ягода — малина, а щёки — с морковкой в яркости поспорят. «То — то воевода весь разукрашенный ходит!» — и царь коротко хохотнул, вспоминая, как Потап третьего дня на думском совете в грязной
