— Да отстань ты! Ну! — шикнул на дворнягу юноша в очках, вытаскивая с заднего сиденья пакеты с продуктами. — Отвяжись, кому говорю!
Но Буся не отвязывалась. В обсерваторию ее не пускали, и общение с ее обитателями, как правило, сводилось к кормежке два раза в день да изредка в скулеже с подвыпившим поваром-охранником Захаром Степановичем, поэтому возможность получить капельку внимания собака не могла упустить. Но лай, каким бы рьяным он ни был, был лишь игрой — хозяйку выдавал ее резво машущий из стороны в сторону хвост.
— Ты чего к собаке пристал? — тяжело вздохнула фигура в ярко освещенном дверном проеме. Она поправила очки, смахнула со лба прядь выбившихся из хвоста волос и усмехнулась: — Изголодались по женскому вниманию, Евгений Иванович?
— Любовь Васильевна! — осадил юноша, захлопывая дверь машины. — Вы чем языком чесать, лучше б с пакетами помогли. Не клуб джентльменов.
Двое очкариков зыркнули друг на друга. Даже собака на мгновение затихла, пригнув торчащие ушки к голове. А затем, два голоса среди полной звезд ночной темноты, мерзенько, устало захихикали.
— Небось весь вок мне раз… Разэтовал. Растряс. Как всегда. — пропуская юношу внутрь, Люба глянула в темноту, в холод, и хотела было закрыть дверь, но, вздохнув, добавила: — Ну заходи, заходи, господи.
Буся, радостно маша хвостом, забежала внутрь. В такой холод и собаку в обсерваторию можно, покуда кто из старших научных сотрудников не заметит.
— Тьфу ты, блин. Растряс, ага, — буркнула девушка, шурша пакетом. — Ну, хоть палочки не забыл, и на том спасибо. Продолжишь глицин пить — так вообще память как у слона станет.
Женя принялся разбирать пакеты. Что портится — в холодильник, что было горячим — на очередь в микроволновку. Ночь будет длинная, такие дежурства носили в себе отпечаток холода, завывавшего снаружи, и одиночества от ощущения отдаленности от людей. Оно и понятно, до ближайшей деревни на машине добираться не меньше получаса, а до Иркутска те самые полтора часа. Тут хочешь-не хочешь, а начнешь тосковать по простому, человеческому общению, особенно когда весь персонал десятый сон видит, а ты, как дурак, пялишься в мониторы, на которых ничего не меняется последние тридцать лет.
Микроволновка пропищала, и Люба вытащила из нее разогретую азиатскую гадость. “Догоняй”, лишь успела бросить она, и, подметая огромным халатом пол, скрылась в недрах обсерватории, направившись на свое рабочее место. Женя же, проводив ее взглядом, вздохнул, и вытащил из пакета одну-единственную грушу, какую успел урвать в это время года.
По пути к рабочему месту, он стал разбирать почту, которую едва успел забрать в уже закрывшемся отделении почты. Личные письма, разумеется, трогать не стал, это был бы совсем уж моветон даже для неприлично сблизившихся научных сотрудников, запертых вместе на отдаленной научной станции. Было одно, впрочем, которое мог открыть и он — письмо из РАН с несколько пугающей красной каймой на конверте. И чем дальше Женя читал его, тем беспокойнее его замерзшие после долгой дороги пальцы сжимали документ. Глаза под толстыми линзами очков прищурились, губы поджались, и любой бы, пожалуй, мог заметить по его лицу, что что-то не так, кроме единственной, кроме него, кто сейчас не спал.
— Опа-опа, это ж мне?! — ахнула девушка, буквально выхватив грушу у Жени. — Ну, Женёк, ты волшебник, по-другому и не скажешь. Спасибо, лапа мой.
Но даже ласковое слово не растопило вмиг заиндевевшее сердце юноши. То, что он прочел, не было простой сметой или приказом от руководства РАН, тут дело было серьезнее. Люба же, впрочем, как не замечала его смятения, так и не обратила на него внимания, открывая квадратную коробочку с лапшой и отодвигая в сторону клавиатуру.
— Люб, тут это… — начал было юноша, когда девушка занесла было палочки над едой.
Но не успел ни он сказать в чем дело, ни она приступить к еде, как множество экранов, холодным голубым освещавшие пустую, гулкую комнату,
