– Преуспеть, – ответил я, – это необязательно значит разбогатеть. Я знаю, что богатство не приносит счастья и не может быть единственной целью жизни, – мы проходили это на занятиях по философии. Я имею в виду некоторый достаток, благосостояние, которое делает человека и его семью материально независимыми.
– Обеспеченная семья, удобное уютное жилье, все накормлены, все довольны… И, по-твоему, этому стоит посвятить жизнь? Разве это не значит выбросить ее на ветер?
– Конечно, нет, такая жизнь будет потрачена не зря, это хорошо прожитая, полноценная жизнь, в ней есть цель и смысл.
При слове «смысл» он вздрогнул. Несмотря на сумерки, я увидел, как он слегка побледнел и уставился на меня своими ястребиными глазами, казавшимися еще более ястребиными из-за огромного носа и ястребиной же хватки, с которой он вцепился в мою руку.
– Хороший дом, хорошая жена, что еще надо человеку, чтобы встретить старость! – подумал он, а вслух спросил: – Итак, ты считаешь, что провести эту жизнь в боли и страдании, не пошевелив и пальцем, чтобы избавиться от этой боли и страдания, – значит не потерять ее впустую?
– Погоди, – смутился я. – Конечно, если бы в жизни были только боль и страдания, то ты прав. Но ведь жизнь прекрасна, в ней есть свои радости, хороший дом, хорошая жена, взаимная забота любящих людей, дружба добрых приятелей…
– Значит, тебе не больно, – сказал он и потащил меня за собой по лужайке куда-то в сторону северной стены, в которой была калитка. – Так, значит, это не больно – сломать ногу, порезать руку или пережить смерть родителей?
Теперь уже вздрогнул я, вспомнив, как потерял свою собственную мать.
– Конечно, больно: все, что ты перечислил, доставляет боль, да ведь жизнь-то состоит не из одной только боли; боль приходит и уходит, и это случается не каждый день и даже не каждый год, и едва ли можно найти такого человека, в жизни которого не было бы ничего, кроме боли, не было бы прекрасных минут и даже счастья.
– Счастья? Какого еще счастья? – спросил тибетец.
– Как это какого? – снова изумился я. Да, этот настойчивый коротышка – Великий Цонгкапа во плоти, – семенивший сбоку от меня, вовсе не тянул на великого философа. Я почувствовал разочарование не только в его внешности, но и в его вопросах. – Ну вот взять хоть счастье, которое доставляет ребенок, радостный, здоровый, улыбающийся карапуз!
– Я правильно понял, что твоя идея счастья воплощена именно в этом – в личике веселого малыша?
– Ну да, – ответил я. – Именно в этом веселом личике. Кто будет оспаривать его красоту? Кто смог бы найти здесь боль или страдание?
Он резко остановился, развернулся и взглянул на меня со смешанным выражением гнева и жалости.
– Этот малыш… – заговорил он, – этот малыш… Разве ему не предстоит столкнуться с ужасными бедами? Разве ему не предстоит пережить смерть своих любимых родителей – отца и матери? Разве он не увидит катастрофы, войны, насилие и ненависть людей друг к другу?
И если он проживет долго, то разве не придется ему смириться с утратой всего, что ему дорого, а в конце жизни превратиться в немощного беззубого седого старца? И разве этот прекрасный сегодня смех младенца не станет завтра предсмертным хрипом?
Я был ошеломлен его напором.
– Конечно-конечно, все это весьма возможно…
– Возможно?! – Он почти кричал на меня своим пронзительным голосом. – Возможно?! А тебе не кажется, что все это более чем возможно, а на деле практически неизбежно?
– Хорошо, пусть так. Любой младенец в детстве весел и счастлив, потом он видит все эти ужасы и становится хилым и беспомощным страдающим старцем.
– Так как же ты можешь говорить, что лицо этого ребенка прекрасно? – продолжал наезжать на меня Цонгкапа.
– Вот так и могу, – с полной уверенностью в своей правоте ответил я. Слова возражения хлынули потоком откуда-то изнутри, без напряжения, естественным образом. – Это ж очевидно: младенцу хорошо и весело сейчас, в данный момент, это сегодня он так прекрасен, когда, смеясь, смотрит на нас своими чудными глазенками. И пусть потом он состарится, пусть он насмотрится ужасов этой сумасшедшей жизни, все равно вот прямо сейчас, в дни его детства, он пока еще радостен и красив.
– Так, значит, это приятно, – проговорил он уже мягче и как-то задумчиво, – приятно и совсем не больно, если медленно, но с нажимом водить языком по лезвию бритвы?
Этот яркий образ снова поразил меня – голым языком да по сверкающему лезвию, брр-р!
– Конечно, больно, еще как больно! Порезаться ведь можно.
– А теперь представь, – продолжал он, – что бритва обильно смазана медом; представь, что она спрятана под слоем меда так, что ее не видно. И вот ты лижешь мед, наслаждаясь его теплым сладким вкусом, еще не зная, что в нем бритва, и вдруг, лизнув в очередной раз, понимаешь, что разрезал себе язык.
– Это будет очень больно и вовсе не приятно. Трудно представить себе боль острее. Если лизать мед, а при этом лизнуть лезвие бритвы и поранить язык, то это будет одна только боль.
– Итак, ты хочешь сказать, – заговорил тибетец таким уверенным голосом, который я слышал в Академии у своего однокашника во время игры в шахматы, хода за два до того, как тот ставил мне мат, – что лизать мед – не удовольствие?
– Лизать мед? – автоматически переспросил я. – Удовольствие.
– А лизать мед, если в нем бритва, которая располосует тебе язык на ленточки, – удовольствие?
– Ну говорили же уже, что нет, не удовольствие. Сколько можно?
– Итак, если удовольствие неизбежно сопровождается безграничным страданием, то можно сказать, что это не удовольствие?
– Да! – с торжеством сказал я.
– Так-то вот! – торжествующе заключил он и показал мне лицо младенца: оно было прекрасно и радостно, на нем не было ничего, кроме страдания.
Глава III
Медитация
Слова Учителя Цонгкапы и, как мне сейчас представляется, смерть моей матушки сильно подействовали на меня. Не то чтобы я был подавлен или впал в отчаяние; внешне я жил обычной жизнью, продолжал свои научные исследования, занимался литературной деятельностью, обеспечивая себе вполне пристойный, хотя и скромный достаток.
Однако мысли о жизненных путях и смерти стали постоянными спутниками в моем сознании, из одного всегда следовало другое.
Да, моя мать прожила хорошую и плодотворную жизнь; вырастила детей, много сделала для страны, всегда и без всяких раздумий шла навстречу нуждам людей, помогая не только своим, но и чужим. Но зачем все это было нужно, если она все равно состарилась и умерла в страшных муках от рака, если все, ради чего она жила: ее сыновья, ее дом, плоды ее труда – тоже рассыплется в прах и будет позабыто совсем скоро после того, как позабудут ее саму? Пример ее жизни был доказательством тех слов, что сказал мне в Саду Цонгкапа: даже то, что кажется или считается хорошим и красивым, таковым на деле не является, если неизбежно должно закончиться болью и смертью. Мне вообще казалось, что Цонгкапа появился там благодаря моей матери, ведь он пришел в Сад, уже зная мои проблемы и имея ответы на мои вопросы.
