твоему рабу от оков избавиться, а дальше я голыми руками управлюсь».
В дверь постучали. Резко, требовательно. Воины отворили и тут же с почтением отодвинулись, освобождая проход. Быстрым шагом вошел высокий старик с сердитым лицом. Простая ряса, как у деревенского священника, на груди большой серебряный крест. Поставленный волей великого князя на новгородскую архиепископскую кафедру игумен Чудовского монастыря Геннадий.
«Так вот кому поручили расследование, – сообразил Афанасий. – От этого пощады не жди».
Редкие волосы архиепископа Геннадия не белели, подобно благородным стариковским сединам, но отдавали желтизной. Сквозила желтая кожа черепа. Присмотревшись, Афанасий увидел, что лицо и руки Геннадия тоже желты, будто желчь, выдавленная старостью из сердца, разлилась по всему телу. Глаза его блестели, в них ворочался нескрываемый гнев.
Архиепископ сел, яростно обвел взглядом скованных.
– Подлые еретики! Предатели истинной веры. Русские люди, жидами стать захотели? По чьему наущению действовали?
Узники молчали. Поп Наум и Гридя Клоч понурились, но остальные не опуская глаз смотрели прямо на разъяренного архиепископа.
– Волки злобесные, осквернители святительского престола. Попиратели Сына Божия, хулители Пречистой Богородицы! Сами ожидовились и других жидовству обучали. Иконы Господа нашего Иисуса Христа и пречистой Его Матери называли болванами, испражнялись на них. Пакостники содомские, нет кары на земле, достойной ваших преступлений!
Архиепископ закашлялся. Подьячий вскочил с места и услужливо поднес кружку с водой, но Геннадий отвел ее.
– Все про вас известно, можете молчать, можете запираться, а добрые христиане каждое слово ваше донесли. Вот ты, Мишук Собака, Господа нашего называл не Сыном Божьим, а сыном погибели. А ты, пес Наумка, прихожан своих учил: а что то царство небесное, а что то второе пришествие, а что то воскресение мертвых? А ничего того несть – умер кто, то и умер, по та места и был!
Не было, говоришь, такого? Было, еще как было! А ты, протопоп Софийского собора, тьфу, – архиепископ с презрением плюнул на пол. – Гаврилка паскудный, все чинил есте по обычаю жидовскому, противясь божественному закону и вере христианской. Почитание субботы превыше воскресенья ставил, над крестом глумился, постановления семи Вселенских Соборов отрицал. Само Воскрешение Христово и Вознесение Его называл байками.
Архиепископ снова закашлялся и выплюнул мокроту.
«Желтая, – отметил про себя Афанасий. – А дело наше скверное. Все донесли добрые люди, ничего не упустили. Но к чему Геннадий клонит? Ведь не вправе архиепископ вероотступников огнем пытать. Неужто великий князь власть ему такую дал, да еще в Новгороде?»
– Кто вас надоумил? – зарычал Геннадий, словно отвечая мыслям Афанасия. – Ливонцы или татары? По чьему наущению Русь погубить хотите? Кому продались?!
«Э-э, вона куда повел. Тут уже не ересью пахнет, а предательством. А предателей пытать можно. Не прячется архиепископ, прямо линию свою гнет».
– Облыжные речи говоришь, игумен, – смело ответствовал Мишук Собака, тоже уловивший, к чему идет дело. – Негоже лицу духовному врать, подобно продавцу рыночному. Не столковывались мы ни с ливонцами, ни с татарами. Крови нашей ищешь, оттого и врешь бесстыдно.
Архиепископ махнул рукой. Палач подошел к Мишуку и со всего размаху ударил по лицу. Кровь брызнула в разные стороны.
– Не тебе, еретику, предателю и клятвопреступнику, рот раскрывать! Говорить будешь, когда прикажут. Кончились игры с вами, разговор пойдет серьезный. Поступать будем, подобно королю гишпанскому, очистившему веру и землю свою огнем святой инквизиции. Не ждите ни милосердия, ни пощады. Поруганные святыни жаждут отмщения. И аз воздам!
Взять вот этого, – приказал он палачу, но не указал, кого именно, а повел взглядом по лицам закованных еретиков, останавливаясь на каждом. Тот, на ком задерживался взгляд, бледнел и съеживался. Геннадий зловеще усмехался и переводил глаза на следующего. Раз оглядел всех заключенных, другой, третий. Афанасий был уверен, что игумен выберет Мишука, но тот ткнул пальцем в брата Федула.
– Дай ему девяносто.
Посреди застенка стояла покатая скамья с отверстиями для веревок, которыми привязывали руки и ноги жертвы. Палач подошел к брату Федулу, вытащил из стены железный засов, которым была прикреплена цепь высоко над его головой, схватил жертву за шиворот и поволок, точно куль. Бросив несчастного на скамью лицом вниз, не спеша задрал рясу и спустил портки до колен. Брат Федул заверещал и попытался подняться со скамьи. Палач небрежно отвесил ему увесистую затрещину, брат рухнул обратно, пребольно ударившись лбом.
Покамест палач неторопливо привязывал к скамье руки и ноги чернеца, подьячий с деланым равнодушием перебирал бумаги, и только архиепископ проявлял явные признаки нетерпения.
– Готов? Ты уже готов? – несколько раз спросил он палача.
Наконец тот кивнул.
– Может, дать ему водицы испить? – лживо участливым тоном предложил подьячий.
– Обойдется, – отрезал Геннадий. – Начинай!
Палач взял плеть с тремя ременными хвостами, не спеша расправил ее, любовно провел толстыми пальцами по рукоятке, ухватил поудобнее и предостерег:
– Поберегись!
Первый удар он влепил без размаху прямо по ягодицам, словно присматриваясь, примериваясь, как лучше начать.
– Один! – произнес подьячий.
Афанасий видел повернутое в его сторону лицо брата Федула. В первое мгновение после удара тот лежал молча, словно не чувствуя боли, но не успел подьячий завершить отсчет, как чернец дернулся всем телом и застенок наполнился его истошным криком.
– Два! – равнодушно произнес подьячий.
Палач зашел сбоку и нанес удар так, что три хвоста легли поперек спины. Брат Федул заверещал. Палач быстро положил еще два удара и перешел на другую сторону скамьи.
Избиваемый захлебнулся криком, волосы прилипли к мгновенно взмокшему лбу, шея надулась, глаза безумно выкатились из орбит. После десяти плетей спина покрылась рубцами, после пятнадцати побагровела, после двадцати посинела. После тридцати начала лопаться и отлетать кожа.
– Господи! – иногда прорывалось сквозь визг и плач. – Забери мою душу, Господи!
На сороковом ударе брат Федул стал вытягивать шею. Рвота затрясла его тело.
– Погодь, – велел подьячий. – Чтоб не захлебнулся.
Палач сделал перерыв. Избиваемый мычал и хрипел, его привязанные ноги подергивались. Рвота закончилась, но вязкая слюна тянулась непрерывной блестящей ниточкой.
– Пошел, – подьячий махнул рукой.
– Сорок один! Сорок два! Сорок три!
Афанасий закрыл глаза. Он не мог смотреть на вздрагивающее после каждого удара тело несчастного чернеца. Тот был уже не в силах ни кричать, ни даже стонать. Из его рта вырывалось лишь полубезумное мычание. Если бы не кандалы, Афанасий заткнул бы уши, чтобы не слышать ни этого мычания, ни равнодушного голоса подьячего.
– Пятьдесят шесть! Пятьдесят семь! Пятьдесят восемь!
С начала пытки прошла целая вечность, а счет едва перевалил через половину. Бедный брат Федул!
Но вот и девяносто. Афанасий разжмурил крепко сомкнутые веки и увидел, как палач, распутав руки и ноги чернеца, помог ему подняться. Спина и ягодицы
