каждого такого похода приходилось отдыхать, лёжа на кушетке и выжидая, пока успокоится сердце.
Баба Маня рассчитала последний раз подложить дрова так, чтобы к четырём часам вернуться в дом. Около четырёх приходил автобус, на который у неё оставалась ещё последняя, призрачная надежда. Был потом автобус ещё и в восемь вечера, но так поздно сын никогда не приезжал.
Марья Осиповна представила, как сыну будет приятно, когда он приедет и увидит, что баня уже истоплена, как он скажет, что сам бы затопил, а она ответит «Тебя разве дождёшься?». Но баба Маня не разрешала этим приятным мыслям развиваться, боясь разочароваться, когда этого не случиться. Она налила себе чай, села у окна и лишь через час с уставшими смотреть в пустое поле глазами и сжатым сердцем встала и медленно пошла за полотенцем и чистым бельём, чтобы идти в баню.
* * *
Солнце уже опускалось, желая прилечь на ковёр зелёного овса на поле, и на улице начинался свежий летний вечер, пышущий своей яркой сочной жизнью зелёной травы и щебета птиц, когда баба Маня пришла из бани, развесила полотенце и мокрое чистое бельё на верёвки и прилегла отдохнуть.
Весь этот день, как и многие другие, прошлое развлекало её одиночество, в красках показывая то, что было и то, что могло быть и то, что только казалось, что было. Как телевизор, баба Маня смотрела на картины из своей жизни, на героев, главных и второстепенных, которые составляли эти картины. Были здесь многие: соседи по коммунальной квартире, фашисты с автоматами, которых маленькая Маша видела в детстве у себя в деревне, белорусские родственники мужа, проказники-внуки, собаки и козы, весенние берёзы с сочащимся соком. Но все эти воспоминания были как бы основой, задним фоном для главных, которые единственные по настоящему трогали душу.
Маленькая Маша росла в семье, в которой было шестеро детей. Она была четвёртым ребёнком, и всегда была где-то посередине, незамеченная родителями в ласке, но нёсшая ответственность за младших. Растили её в строгости, отец ей говорил, что, натвори что младшие, будет бита она, как старшая над ними. И не раз он исполнял угрозу, после чего Маша, в слезах, лежала на сундуке в углу комнаты, и смотрела из-за занавески нахмуренным взглядом волчонка, каждый раз надеясь, что её мама, её мамуша, как она называла маму до конца своих дней, придёт пожалеть её. Но мать, задёрганная, уставшая, разрывающаяся между колхозом и домом, не подходила, считая слёзы ребёнка одной из мер правильного, строгого воспитания. И самым тёплым воспоминанием, оставшимся у Маши из детства, остался момент, когда она, уже первоклассница, долго не могла застегнуть тугую верхнюю пуговичку на пальто, и мама, стиравшая в это время, лишь отряхнув руки от пены, подошла ей помочь. И, пока мама пыталась продеть выскальзывающую пуговицу в узкую петлю, Маша смотрела на мамины влажные мягкие руки, пахнущие мылом, и не могла оторваться. Ей так хотелось в этот момент взять её ладони в свои руки, прижаться к ним, посмотреть маме в лицо и сказать ей «мамуша». Так жаждала Маша этой первой в её памяти близости, так хотела продолжить её. Но так и не решилась. Ласка так и не прорвалась, не желая вылиться в мир, в котором она могла быть растоптана и испачкана, а осталась в душе девочки, заколоченная, ссохшаяся, заставляющая нежного ребёнка превращаться в строгую, хмурую женщину, не умеющую любить.
* * *
С мужем, разгульным весельчаком, шабашником, судьба связала сдержанную холодную Марью уже когда она и не рассчитывала выйти замуж, в двадцать пять лет. Марья не любила мужа, презирала его образ жизни, но родители, тяготившиеся тем, что дочь рискует стать старой девой, чуть не насильно выдали её замуж. Марья рассчитывала на то, что со временем она привыкнет к Валентину и он станет ей ближе, но этого не случилось, и с каждым годом, видя насытившееся его к ней равнодушие, его загулы в холостых компаниях, а, главное – ощущая периодически запах перегара от него после работы, Марья начинала испытывать к нему отвращение, постепенно перерождавшееся в ненависть.
Дочь родилась на следующий год после свадьбы, но, с самого рождения была похожа на отца в привычках, в свободе общения со сверстниками, в смешливости и лёгкости характера. Марья Осиповна, вместе со своеобразной любовью, больше похожей на ответственность за ребёнка, испытывала и что-то вроде зависти к дочери, когда видела, как просто та сходится с людьми, сколько внимания уделяют маленькой девочке. Мать пыталась строжить дочь, внушая ей всем известные истины про смех без причины и про скромность, украшающую человека, но Настя росла бойким жизнерадостным ребёнком, так не похожим на мать.
Сын родился через два года после дочери, и сначала вызвал то же чувство ответственности и трудностей, как и Настя. Но уже с первых шагов, с первых слов сына, когда он, прячась за мать, отказывался подходить к людям, признавая только её, в груди Марьи начинало разливаться тепло, которое с годами становилось всё сильнее. В сыне Марья всё чаще узнавала себя, понимая и сочувствуя всему, что с ним происходит. У матери разрывалось сердце, когда она видела, как сын, поссорившись с другом, несколько дней бродил по двору один, так и не сумев найти себе другую компанию, или когда Митя первый раз пришёл из школы с разбитым носом, весь в слезах.
Со временем Марья Осиповна стала понимать, что её привязанность к сыну, отдающая сжатым дыханием нежности буквально при каждом взгляде на него, не только не уменьшилась, но с каждым годом становилась всё сильнее. Эта привязанность, это постоянное беспокойство за него, подсказывали матери, что сына надо держать под строгим контролем. Учился он плохо, но это не столько волновало мать. Больше она тревожилась за то, чтобы он не связался с плохой компанией, не пошёл по стопам отца, начав пить. Поэтому за те редкие дни, когда Митя опаздывал из школы или вечером загуливался с приятелем допоздна, он бывал строго наказан. Однажды даже, когда Мите было лет пятнадцать, заметив его в компании старших парней, которые частенько по вечерам уже устраивали попойки во дворе с песнями под гитару, Мария Ивановна протащила отбивающегося покрасневшего сына за шиворот всю дорогу до самого дома под дружный хохот оставшихся позади парней. Но такие крайние меры применять приходилось редко. Кроме плохих отметок, сын редко расстраивал мать своим поведением. Он всегда выполнял всё, что от него требовалось по дому, был спокойный, нешумный, даже молчаливый мальчик,
