гости будут испытывать своим присутствием его терпение.
— Силен, лешак лохматый, силен, — похлопал гридь Миронега по плечу, — и приложил крепко так, в голове и сейчас шумит.
— То у тебя, Петрила, от бражки шум, — крякнул старик-бородач.
— Бражку не трожь, бражку сама теща почтенная настаивала, она толк знает, — гридь назидательно поднял палец кверху. — Отпей, что слеза, — протянул он Миронегу братинный ковш.
— Постник я нынче, — без особой радости взглянул на ковш Миронег.
— Ночью с неба не видно, — отмахнулся Петрила.
Миронег чуть отхлебнул.
— На ловы светлейший ваш выехал? — поинтересовался небрежно.
Уж не за зубром ли могучим эта малая ватага прибыла в самое сердце Червленого яра?
— Да, я бы на ловы сходил, — мечтательно улыбнулся Петрила, — на медведя-шатуна по снегу, самое то.
Из его скользкого ответа Миронег так и не понял — то да или нет.
— Верно, зверь нынче еще тощий, жирок не нагулял, вот по осени ловы славные, — поддержал он разговор. — Так что ж, не на ловы?
— Эк, ты горазд выспрашивать, бортник, — прищурился Петрила.
— А нешто то тайна какая? — усмехнулся Миронег. — Не хочешь, так и не сказывай, мне-то какое дело.
— У тебя-то да, какие там дела, знай себе ходи да поглядывай, когда пчелы мед натаскают.
— Так оставайся, медку поедим, на ловы по осени сходим, — Миронег расслабленно откинулся назад, вытягивая ноги к тлеющему костру.
— Рад бы в рай да грехи не пускают, — Петрила снова приложился к братине. — А сейчас медком свежим не угостишь?
— Не наносили еще, по осени. Отплываете-то когда? — спросил Миронег в лоб.
— Надоели уж?
— Больно прожорливые.
— А ты уж больно нос дерешь для бортника простого. Одичал здесь, почтения к нарочитой чади[3] не имеешь, — Петрила сверкнул хмельными очами.
— Ну, чего пристал, — вмешался бородач, до этого сидевший тихо, — он к нам в гости не заваливался.
— В гости, может, и не заваливался, а на княжьей земле сидит, а княжью долю не платит.
— Я в вервь[4] свою лепту вношу, — огрызнулся Миронег, — а куда уж они потом несут, так то не мое дело.
— А носить надобно князю нашему Ингварю, ибо его отчина: и по Дону, и по Вороножу, и по Хопру, и по Вороне, и тут, по Савале, — Петрила по очереди загнул все пальцы на широкой руке.
— Ингварь? — удивленно приподнял брови Миронег. — Мнится мне, Глеб Владимирович дары от нас собирал.
— Да этот Глеб много себе позволяет, зарвался совсем! — чуть ли не выкрикнул Петрила. — На чужой кусок рот разинул. Нет его тут земли! Ну, ничего, уж сумеем его укоротить, чай, и сами — ножны тертые.
— Ну, то ваше дело, нам-то какая разница, кому платить, — пожал плечами Миронег.
— Я те покажу, какая разница, — разъярился Петрила, — нашего Ингваря это земля, остальных князьков взашей следует гнать.
— Ну, чего разбушевался, — одернул дружка бородач, — кому ты сейчас чего доказываешь?
Петрила посмотрел на Миронега мутным взором, махнул, мол, и верно, чего с этим лешим из болот спорить.
— Нашего князя здесь удел, — снова повторил гридь, зевая в кулак, — а там, гладишь, и еще чего получим. Уступать не станем. Ох, теща забористо травок намешала, очи слипаются.
— Так иди приляг, я там уж постелил, — махнул на крайний шатер бородач.
— Пойду, раз бортнику медку для меня жалко, — и Петрила шатающейся походкой побрел к ночлегу.
Старик и Миронег остались у костра. Миронег пошевелил угли, добавляя света.
— Да уж, разросся рязанский княжий род, — вздохнул бородач. — Тесно им, не протолкнуться.
— Будут так друг у дружки уделы рвать, найдется кому проредить, — смело посмотрел Миронег на старика.
— А ведь я тебя, Мироша, признал, — тихо, озираясь, проронил бородач.
Миронег замер, но не ответил.
— Как Петрилу приложил по загривку, так и признал. Не ожидал в такой-то глуши Якимкиного стригунка найти.
Миронег досадливо поджал губы. Ну, сам виноват, надобно было не так умело бить.
— По дядьке небось горюешь? — ласково по-отечески спросил старик.
— Бывает, — скупо признался Миронег.
— А меня признал?
— Теперь признал, дядька Милята, экую мочалу отпустил, нешто сразу разглядишь.
— Так, может, к нам. Князю ты приглянулся, возьмет не глядя.
— Кабы мне нужно было, нешто я бы сюда забрался, — горько усмехнулся Миронег.
— А здесь сгинешь, смердом стал, а гордыню усмирять не научился, — старик тяжело вздохнул. — Я вот к Ингварю прибился, пока силушки хватит, при нем буду ходить. Из них всех, он самый разумник, — совсем уж тихо прошептал бородач.
— Ежели он разумник, каковы ж тогда другие? — посмотрел в темные очи старика Миронег.
— Нет власти не от Бога.
Спорить Миронег не стал.
— Молочка парного выпьешь? — предложил он милостиво.
— Нет, после бражки побоюсь, — повеселев, рассмеялся старик. — Ладно, бывай, Мироша.
Миронег тоже отправился в землянку почивать, но долго ворочался, не в силах заснуть. Прошлое ломилось в сознание из глубин памяти, а Миронегу того совсем не хотелось. Чтобы остановить воспоминания, он начал размышлять о князе Ингваре: «Стало быть, эти ватажники пожаловали не на ловы, зверье им не надобно, но тогда зачем? В малой дружине, да плывут не с полуночи к степям, а обратно — к полуночи, значит и не на половцев собрались. Глеба Переяславского обругали, мол, не его удел, а наш… А еще не крадутся, плывут открыто, неспешно, словно никуда и не торопятся. Что им тут делать? И гридь темнит, не договаривает». Микула поднялся и сел на лежанке, нащупал ковш и хлебнул холодной родниковой водицы. «Чудно это все, ой, чудно».
«Мытари мы», — начали настырно кружить княжьи слова. И тут вдруг Миронега яркой вспышкой осенила догадка: «За княжьей долей они приплыли так рано, кормление забрать, за чем же еще! От Глеба мытари прибудут как положено, по осени, а эти самозванно сейчас с вервей свою
