Гадкий, гадкий дядька. Гадкий, гадкий дядька. Гадкий, гадкий дядька.
Ей не разрешают разговаривать с такими. Мама с папой вечно спрашивают, а она всегда говорит, что никогда с ними не разговаривает. Ведь и правда не разговаривает. Типа просто прикалывается. Ида трусит. А она нет. Мама с папой рассердятся, когда узнают, что она с таким разговаривала. Ей не хочется, не хочется, чтоб они сердились.
Тридцать третий отсек — самый подходящий. Тот, где он нашел велосипед. И где спал.
Они больше не кричат. Светленькая, пухленькая шлюха плачет, сопли текут из носа, глаза красные. Черненькая шлюха глядит на него упрямо, вызывающе, с ненавистью. Он привязывает их руки к одной из белых труб, тянущихся вдоль серой цементной стены. Труба горячая, очевидно с горячей водой, обжигает им руки. Они пинают его ногами, и он пинает в ответ. Пока до них не доходит. Тогда они перестают пинаться.
Обе сидят тихо. Шлюхам положено сидеть тихо. Шлюхам положено ждать. Он тут командует. Он раздевается. Снимает майку, джинсы, трусы, ботинки, носки. В таком порядке. Раздевается перед ними. Если они не смотрят, он их пинает, пока не начнут смотреть. Шлюхам положено смотреть. Он стоит перед ними, голый. Красивый. Он знает, что красивый. Тренированное тело. Мускулистые ноги. Подтянутый зад. Никакого живота. Красивый.
— Что скажете?
Черненькая шлюха плачет.
— Гадкий, гадкий дядька.
Она плачет. Долго держалась, но теперь она как все шлюхи.
— Что скажете, я красивый?
— Гадкий, гадкий дядька. Я хочу домой.
Пенис у него стоит. Командует. Он подходит к ним совсем близко, наклоняет пенис к их лицам.
— Красавец, а?
Не надо было дрочить. А сегодня утром он сделал это дважды. Его хватит лишь еще на два раза. Он онанирует перед ними. Шумно дышит, пинает светленькую, пухленькую, когда та на секунду отводит взгляд, и кончает на их лица, в их волосы, которые становятся липкими, когда они начинают трясти головой.
Они плачут. Шлюхи ревут взахлеб.
Он их раздевает. Кофточки приходится разрезать, руки-то у них привязаны к горячей трубе. Он думал, они постарше. А у них даже груди нет.
Он снимает с них все, кроме обуви. С обувью можно повременить. Еще рано. У светленькой, пухленькой шлюхи туфли розовые. Почти что лакированные. У черненькой шлюхи — белые гимнастические кеды. Как у теннисистов.
Он садится на корточки. Перед светленькой, пухленькой шлюхой. Целует ее розовые лакированные туфли, сверху, у пальцев. Облизывает их, от пальцев к пятке, к каблуку. Потом снимает. Нога у этой шлюхи красивая. Он поднимает ее, шлюха еще больше опрокидывается назад. Он лижет ей лодыжки, пальцы, долго сосет каждый. Искоса глядит на ее лицо, она тихо плачет, его одолевает резкое желание.
•
Она просыпается, когда приносят газету. Каждое утро. Бум! — газета падает на деревянный пол. Дверь за дверью. Она пробовала догнать его и остановить, но ни разу не успела, видела лишь его спину. Молодой парень, волосы собраны в хвост. Если сумеет догнать, она объяснит ему, как люди чувствуют себя по воскресеньям в пять часов утра.
Больше не уснуть. Она ворочается, ерзает, потеет, надо, надо заснуть, но не выходит, раньше с этим никогда проблем не было, но теперь сразу наваливаются мысли, шесть утра, а нервы уже на пределе, черт бы побрал этого разносчика газет с его хвостом.
«Дагенс нюхетер» по воскресеньям толстая, прямо как Библия. Она лежит, держит перед собой несколько страниц, выхватывает слова, тут и там, их слишком много, никак они не складываются в связный текст. Все эти интересные репортажи про интересных людей, которые она должна бы прочитать, но не может, аккуратно складывает стопкой, чтобы прочесть позже, но никогда не читает.
Она места себе не находит. Все эти часы. Газета, кофе, зубы, завтрак, постель, мытье посуды, снова зубы. Еще и половины восьмого нет, воскресное июньское утро, солнце пробивается сквозь жалюзи, но она отворачивает лицо, пока что не выносит свет, слишком много лета, слишком много людей, держащихся за руки, слишком много людей, спящих рядом с другими людьми, слишком много людей, смеющихся, играющих, любящих, она их не выносит, по крайней мере сейчас.
Она спускается в подвал. К своему отсеку. Там темно, сиротливо, неприбрано.
Она знает, работы там как минимум часа на два. Тогда будет хотя бы уже полдесятого.
Первым делом ей бросается в глаза взломанный висячий замок. В соседних отсеках то же самое, надо бы выяснить, кому они принадлежат, тридцать второй и тридцать четвертый, она уже семь лет в доме, а их хозяев никогда не видела. Теперь у них есть кое-что общее — взломанные замки. Теперь есть повод поговорить.
Кроме того, велосипед. Точнее, его отсутствие. Дорогой черный велосипед Юнатана, с пятью скоростями. Который ей велено продать, минимум за пять сотен. Теперь придется звонить ему, домой, его отцу, лучше сказать сейчас, тогда он успеет успокоиться к своему возвращению.
Впоследствии она никак не могла понять, почему не увидела сразу. Что могла думать о том, кому принадлежат тридцать второй и тридцать четвертый отсеки, что могла думать о черном горном велосипеде Юнатана. Она будто не хотела видеть, не могла видеть. Когда полиция допрашивала ее, она истерически засмеялась, услышав вопрос, что она первым делом увидела, когда открыла свой отсек. Первое важное впечатление. Смеялась она долго, пока не закашлялась, смеялась и сквозь слезы объясняла, что думала тогда только об одном: как Юнатан расстроится из-за пропажи своего черного велосипеда и что теперь он не сможет купить компьютерную игру, которую она ему обещала, рассчитывая выручить за велосипед как минимум пять сотен.
Она ведь никогда прежде не видела смерть, никогда еще на нее не смотрели неподвижно, не дыша.
Потому что именно так и было. Они смотрели на нее. Лежали на цементном полу, и под головой у обеих цветочные горшки, как твердые подушки. Маленькие девочки, моложе Юнатана, не старше десяти. У одной волосы светлые, у другой — темные. И всё в крови — лицо, грудь, живот, бедра. Запекшаяся кровь повсюду, кроме ног, ножки чистые, будто вымытые.
Она никогда раньше их не видела. А может, видела. Они ведь поблизости жили. Конечно, наверняка видела. Может, в магазине. Или в парке. В парке всегда много детей.
Почти трое суток они пролежали на полу ее отсека. Так сказал судебный медик. Шестьдесят часов. В вагине, в заднем проходе, на теле, в волосах обнаружены следы спермы. Влагалища и анусы подвергались так называемому острому насилию. Острый предмет, предположительно металлический, неоднократно внедрялся туда, что вызвало сильное внутреннее кровотечение.
Возможно, они ходили в одну школу с Юнатаном. На школьном дворе всегда много девчонок, и все на одно лицо, девчонки как девчонки.
Обе раздетые. Одежда лежала перед ними, прямо у двери отсека. Одна вещица подле другой, рядком, как на выставке. Куртки свернуты, брюки сложены, кофточки, трусики, носки, обувь, резинки для волос — все в идеальном порядке, разложено аккуратно, в двух сантиметрах друг от друга, два сантиметра от одной вещи до другой.
