как ты, а ты совершила большую глупость, что связалась с ним, – сказал Густаво и сделал вид, что собирается плюнуть на пол, хотя если бы он посмел это сделать, то жена непременно узнала бы и проела ему плешь. Я переварила его фразу, мысленно переведя на русский и обратно, и пожала плечами:
– Почему же?
Густаво уселся за стол, подпер кулаками объемные щеки, отчего они стали казаться еще больше, и произнес с жалостью, которой, как мне кажется, не ощущал:
– Потому что ты нуждаешься в настоящем мужчине, который будет тебе защитой.
– Что поделать? – притворно огорчилась я. – Когда бедной девушке переваливает за тридцать, выбирать не приходится. Берешь, что подворачивается под руку. Ты же меня в жены не взял, хотя я была не против, а он – согласился. Но мое сердце будет твоим навек.
Густаво расхохотался:
– Услышь тебя сейчас Соледат, гнала бы обоих сковородой до самой Синтры, а если бы не повезло, то еще и обратно. К тому же в Синтре все еще живет ее мамаша, да хранит ее святой Антоний! Старая ведьма никак не отдаст богу душу и вполне бодра. Я боюсь, что обратно они бы гнали меня вдвоем, и я не знаю, кто догнал бы первым. Так что, как бы мне ни хотелось, придется беречь семейный очаг, хотя я смотрю на тебя, и дьявол искушает каждый день. Но мое сердце уже не так резво, как раньше. Боюсь, что оно разорвется от такого испытания.
Из уважения ко мне Густаво говорил медленно, понимая, насколько трудно мне привыкать к живой речи местного населения, и я была ему за это признательна. Тем более что эта словесная эквилибристика несуществующего флирта меня невероятно развлекала. О ревности его жены в квартале знали все, даже туристы, которые заходили в паштеларию не только выпить кофе со свежей выпечкой, но и почесать языками. Густаво перевалило за шестьдесят, но на свои лета он не выглядел и, поговаривают, был тот еще ходок. Соледат, будучи моложе мужа всего на пару лет, то и дело являлась проверить, чем занят ее муженек, и, если полагала, что тот чрезмерно любезен с кем-то из посетительниц, выходила в зал с угощением, подсаживалась к клиенткам и начинала задушевную беседу, показывая фото детей и внуков. У Густаво и Соледат было пять дочерей, и все давно вышли замуж. Несмотря на то что Соледат ко мне подсаживалась дважды с одной и той же историей, я не запомнила ни одного имени. В первый раз я была немного напугана, во второй начала смеяться. Говорили, что Соледат не стесняется пустить в ход колотушку, и Густаво часто получает по темечку, но я не была в этом уверена.
– О, я бы этого не хотела, – встревожилась я. – Хочешь, я перестану к тебе приходить?
Густаво замахал руками.
– И остаться без той радости, что я испытываю, когда вижу тут твою мордашку? У меня не так много удовольствий осталось в жизни, Алиси. Так что я как-нибудь потерплю, хотя это все труднее и труднее делать.
– Я не сомневаюсь, Густаво, – усмехнулась я. – Может, твое сердце не такое, как двадцать лет назад, но я слышала, что все остальное работает превосходно. Каждый раз, когда ты проходишь мимо магазина донны Ноа, она краснеет и падает без чувств.
Донна Ноа владела магазином сувениров, и, на мой критичный взгляд, этой старой перечнице было за девяносто. Густаво расхохотался.
– Твой португальский становится лучше. До меня теперь сразу доходят твои шутки. Раньше я не понимал, серьезно ли ты говоришь или все-таки смеешься над стариком, тем более ты совершенно не меняешься в лице и произносишь все с таким серьезным видом! Пей свой кофе. Или, если хочешь, забери с собой. Мне и в самом деле пора закрываться. Погоди, я положу тебе немного кейжадашей и паштелей. И не маши на меня руками, это должен кто-то съесть.
Я сдалась, приняла от Густаво бумажный пакет с выпечкой, дождалась, пока он перельет мой кофе в картонный стаканчик, накроет крышкой и сунет в него соломинку, и вышла из кафе.
– Нет, в самом деле, – сказал Густаво, с натугой опуская заедающие ролл-ставни, – я не понимаю, зачем ты связалась с этим парнем? Ты же красавица, Алиси. Я понимаю сложность твоего положения, но ты могла поискать другие варианты.
– Ты уже тысячу раз задавал этот вопрос, – напомнила я, отбивая холодной улыбкой его вялое любопытство.
– А ты мне ни разу не ответила.
Не ответила я и в этот раз. Толпа из бара взвыла, салютуя каверу на недавний хит и делая беседу невозможной. Я воспользовалась ситуацией и вызвала «Убер». Пока Густаво закрывал замки, подъехало мое такси. Нырнув в спасительное нутро автомобиля, я помахала хозяину кафе рукой и откинулась на сиденье, мрачно думая о том, как мне надоело жить в положении вечной бродяжки.
Машина медленно пробиралась по проспекту Инфанта Генриха. Несмотря на поздний час, на дороге было не протолкнуться. Водитель, лысый араб, косился на меня в зеркало. Его масленые глаза плотоядно обшарили мою фигуру. Я криво усмехнулась: нет, дорогой, тебе тут ничего не обломится, даже не мечтай. В сумке, под ворохом барахла, для подобного похотливого сброда я припрятала кастет с выкидухой, – рыночная дешевка, конечно, но выглядело устрашающе. Впрочем, водитель, видимо что-то почуяв, не сделал ни одной попытки установить контакт, всю дорогу помалкивал, хотя я была так зла, что взорвалась бы от любой попытки заговорить. Густаво слегка снизил заряд раздражения, но спустя пять минут после расставания от меня полетели искры. Я с нетерпением ждала, когда мы наконец-то доедем, и, кажется, нервозность передалась и водителю. Он заерзал и поехал быстрее.
Здание приюта для животных было темным, как и два часа назад, когда я уходила. Машина остановилась, и я вышла, почувствовав, как завибрировал телефон, когда со счета списали стоимость проезда. Открыв тяжелую калитку, я вошла и тут же заперла ее, не дожидаясь, когда машина тронется с места. Меня встретил лишь нестройный лай разбуженных собак в глубине вольеров. Я прошла к низенькому офису с покатой крышей, отперла дверь и, не зажигая света, прошла в самую дальнюю комнату, служившую и обеденной зоной, и комнатой отдыха. Только там я зажгла лампу.
Бобо, старый лабрадор-отказник, естественно, спал на диване и встретил меня слабым шевелением хвоста. Я погладила его по голове, и он сполз на пол в надежде на угощение, побеспокоив спавшую на нем Матильду, кошку-сфинкса, которая мерзла даже в дикую жару. Матильда покосилась на меня с отвращением, потянулась,
