два дня был опять урок истории. Коля разложил на парте свою новую карту.
— А ты тоже сделала? — спросил он Катю.
— Сделала.
— Покажи.
Но Катина карта оказалась лучше. Коля этому был очень не рад. Он вдруг увидел, что его Черное море напоминает скорее старую калошу, а остров Кипр похож на какую-то уродливую хвостатую рыбу. «Эта Катька, учится определенно лучше меня», — с неприязнью подумал он.
А Катя сказала:
— Хочешь, давай вместе переделаем карту.
Коле бы только согласиться, но в нем поднялись и зависть и обида, что вот у него все выходит хуже, чем у этой девчонки. Он нахмурился, и привычное веселое выражение исчезло с его лица. Сам еще не зная, что будет дальше, он вдруг схватил чернильницу и… махнул ею. Страшное фиолетовое пятно залепило на Катиной карте весь Египет и быстро, быстро стало расползаться дальше.
Катя ахнула и, уткнувшись лицом в парту, тихонько заплакала. Ее тоненькие загнувшиеся серпами косички тоже тихонько подрагивали.
Коле сделалось стыдно, но, скрывая это, он сказал:
— Знаю: теперь жаловаться будешь, плакса!
Она подняла на него наполненные слезами глаза.
— Ты злой мальчишка. Не буду я на тебя жаловаться. Ты дрянь!
Коля молчал. Что он мог еще? Конечно, он сделал плохо. Это он понимал.
Все уроки шли невесело.
Даже Митя Жуков, с которым они всегда были заодно, сказал:
— Зачем ты это? Завидно? Эх, ты-ы.
В этом «эх, ты-ы» было осуждение, а веснушки на Митином носу даже как будто вспыхнули от гнева. «Теперь он, пожалуй, раздружится со мной, — подумалось Коле, — а Катька, того и гляди, наябедничает». Ему стало совсем неважно.
Но Катя не пожаловалась. Это увеличило его уважение к ней.
Когда кончились уроки и все пошли домой, он догнал Катю и торопливо заговорил:
— Я согласен. Ну, ты говорила, чтобы карту переделывать вместе. Я согласен.
— Чью? — спросила она. — Твою или мою?
— Обе. И твою, и мою.
Она подумала, а потом сказала:
— Ладно. Тогда приходи ко мне.
Коля был озадачен. Недоставало только того, чтобы он пошел к этой девчонке! Но, сознавая себя виноватым, он ответил:
— Хорошо, приду.
Идти ему, однако, не хотелось. Может быть, соврать, что, мол, некогда было или еще что-нибудь? Но врать Коля не любил. «Нет, уж надо идти», — решил он, вздыхая.
Когда стало смеркаться, он был уже у Кати.
Встретил его Катин отец. Он был весь бритый. Только брови оставались нетронутыми и до того они были черны, что даже не верилось, что Катя, такая беленькая, — его дочь. Но нужно было только всмотреться в его глаза, небольшие, приветливые, темнокарие, чтобы понять это. У Кати были точно такие же, и они так хорошо освещали ее лицо, что даже как-то забывалось, что нос у ней был широковат и немножко разляпист.
— Здравствуй, Коля, — сказал Катин отец, — а ты, оказывается, большой забияка.
«Отцу наговорила, не выдержала», — обиделся Коля.
Он стоял на маленьком круглом коврике у двери, смотрел на облупленные носки своих ботинок и думал о том: а уж не убежать ли? Не уйти ли, чем выслушивать тут всякие наставления?
— Ну, ничего, — заговорил между тем Катин отец. — После разберемся, проходи!
Коля был усажен в глубокое кресло, спинка которого приходилась как раз на уровне его хохолка. Сидеть было неудобно, потому что неловко было повертываться в разные стороны. А без этого как же? Ведь надо было рассмотреть все, что находилось в комнате: фотографии, картину в масляных красках, изображающую густой тенистый лес, и особенно один предмет — великолепную модель корабля, от которой Коля долго не мог отвести восхищенного взгляда. На корабле было все: и строгие мачты, уходящие ввысь, и крохотная, но точь-в-точь как настоящая, капитанская рубка, и, как показалось Коле, грозно наведенные на врага черные пушки.
— Что, любопытно? — спросил Катин отец. — Хороша штука?
— Хороша, — ответил Коля. — А это кто сделал?
— А это я сделал, когда был вот маленько побольше тебя. Хочешь, и тебя научу?
Коля, конечно, хотел. Еще бы!
— А вы кто же, моряк? — спросил он.
— Я? Я, видишь ли, корабельный мастер. А зовут меня Григорий Евсеевич. Понял?
Он подвинулся ближе к Коле и положил на стол свою руку, сильную, как у борца.
— Да, — проговорил он. — Сызмала полюбил вот я корабельное дело и, вышло, на всю жизнь. А у тебя к чему интерес?
— Я историю люблю, — ответил Коля и подумал, что вот сейчас-то Катин отец и заговорит о карте.
Но Григорий Евсеевич сказал:
— Историю? Это хорошо. А Катя вот музыку любит. Надо, брат, что-нибудь очень любить. Без этого никак нельзя.
Он разгладил брови двумя пальцами.
— Да, никак невозможно. Вон дедушка Катин, а мой отец, тоже на скрипке играл. Самоучка был, а как заиграет бывало — вся улица слушает.
«Ну, Катька так не умеет», — решил Коля, разглядывая старенький скрипичный футляр, лежащий на этажерке, на книжках.
— Это дедушкина скрипка, а теперь моя, — пояснила Катя. — Он был столяр, но без этой скрипки никак не мог. А кресло, на котором ты сидишь, он сам сделал. Мама говорит — вынести его, старомодное, а папа — нет, пускай стоит, потому что дедушкино. Верно, пап?
Григорий Евсеевич промолчал, только брови его грустно шевельнулись.
«Отца жалеет, — понял Коля. — Его уж, видно, нет, дедушки-то».
— А где твоя мама? — спросил он Катю.
— Работает. Папа в утреннюю смену, а она в вечернюю.
Катя достала футляр со скрипкой и раскрыла его.
— Папа, можно, я поиграю?
И, держа скрипку у плеча, она осторожно и как будто несмело опустила на нее смычок. Тихий и робкий звук, словно чей-то живой вздох, разнесся по комнате. Он вырастал, разливался, чистый и прекрасный, и Коля, уже не чувствуя больше неудобств дедушкиного кресла, словно перестал дышать. Он только удивлялся, неужели это Катька, та самая девчонка, которая сидите ним за одной партой? Он смотрел на ее смешные, косички, и радость, неизвестно откуда нахлынувшая, и желание быть хорошим все больше наполняли его…
Ушел Коля уже затемно. У двери Катя сказала ему:
— А карты, твою и мою, папа говорит, переделаем после.
Потом, помолчав, спросила:
— А ты почему такой злой?
— Я не злой, — поспешно ответил Коля. — Я так больше не буду, вот увидишь.
И, боясь, что она не поверит, он опять сказал:
— Вот увидишь!
Повторив это, он весело сбежал по лестнице. «Может быть, мы подружимся?» — думал он, еще не понимая, что дружба эта уже началась. Оттого ему и было так хорошо и весело.
