чуть постарше тебя была, ну и поплотнее, ничего откормишься. Ты не бросишь больную старую женщину, руки то у меня?.. Ну чего ты расплакалась, с родителями мы договоримся, ох и собачий ребенок полез тебя утешать. Иди в ванную прими душ, нет пойдем вместе, а то не разберешь, еще кран отлетит. Капитолина Андреевна можно?.. Еще чего придумала на полу она ляжет. Сегодня у меня в спальне на раскладушке, а потом, когда с твоими родителями договоримся, в спаленке сразу за моей комнатой. Она небольшая, но тебе как раз, восемь или семь метров, просто там не прибрано. Капитолина Андреевна, а он уже у вас на кровати. А ну-ка кыш! Вот с… Настя! Так я и говорю; кыш собачий ребенок! Хи-хи!».
Это вообще самое первое через что я вошла в жизнь. Осмысленно. Я вдруг поняла, что сижу на деревянном полу, окрашенном в приятные светло-коричневые тона. От пола моей попке тепло. В раскрытое окно входит солнечный день. наверное был август. Пол усеян солнечными зайчиками. Я смеюсь и ловлю их ладошками. Не одна ловлю, мне помогают рыжие лапки. Я делаю неосторожное движение и падаю навзничь. Встревоженный милый женский голос, успокаивающее мурлыканье, рыжий голубоглазый котенок у меня на груди. Я опять смеюсь, милая женщина смеется, котенок мурлыкает, теплое солнце августа в комнате. Мне около четырех лет. Все живы и здоровы. Папа вернется из командировки через две недели. А что такое счастье? Из каких мелочей оно состоит? Или это не мелочь когда мы с мамой и рыжим голубоглазым котенком ждем папу из командировки и настоялся душистый солнечный август.
Я вышла из сна с мокрым от слез лицом. И встревожилась, взглянув на часы. Ох, ты! Половина седьмого. Проспала. Да нет. Мне же к третьей паре. На кухне ни возни, ни грохота. Тихо. Я тихонько босыми ногами прокралась к маминой спальне. В оранжевом свете ночника уткнувшись в подушку на раскладушке Настя; на кровати у стенки спала мама, все остальное пространство занимал … как его? Собачий ребенок. Мало того во сне он с кем спорил, хныкал, и тогда изувеченные ревматизмом мамины руки гладили его ребячью вислоухую головенку и сонный мамин голос произносил тот успокоительный бессмысленный набор слов, который всегда произносят женщины по отношению к маленьким детям. Она еще спит! Время к семи, а она еще спит. Вечная ее боль пусть на время, но куда-то убралась, притаилась.
Рядом со мной тишина, вернее хруст детских шагов, ровное дыхание, а нос такой несчастный еще вчера, теперь морозным ясным утром дышит легко и почти бесшумно.
«Посмотрите! Ну пожалуйста посмотрите!», и я за Настиным голосом, за ее рукой в розовой рукавичке (давнишней, когда-то моей полудетской) поднимаю глаза и вижу за краснокирпичной нашей школой, за Михаилом Архангелом, над Прямским взвозом и шведской рентереей за купол Святой Софии, обезоруженной, без крестов, зацепились солнечные лучи. Еще усилие и золотистый солнечный овал вкатился в синее утреннее небо.
«Ой, солнышко колоколнышко!!», восторженно сказала Настя. И я прижала руку к ее нежному и теплому лицу. И верно моя милая; солнышко колоколнышко.
— Еще чуть-чуть и мы опоздаем, нам попадет, — жалобно, но строго сказала я, но видимо недостаточно строго и фальшиво жалобно, потому что услышала Настин смех, и сама засмеялась. Господи впервые по-настоящему засмеялась за несколько лет.
Кончился проклятущий снегопад и скоро Новый год.
