а цинизм, – шепчет Витька, но по его голосу чувствуется, что варенья ему тоже жалко.
А на следующий день я проснулся первым. Я всегда просыпаюсь раньше Витьки, так как я «жаворонок», а он – «сова». И хотя солнце недавно встало, вся трава и все крыши уже нагрелись, все дисциплинированные люди давным-давно работали, все длинные тени превратились в короткие, и лишь в самых укромных уголках блаженствовала живительная сырость и прохлада… Как мы ее будем проклинать осенью!
Я посмотрел в почтовый ящик – письма не было. Папа уже куда-то уехал на машине. А вдруг в милицию с нашим посланием? Одно только успокаивало: папа в милицию не верил. Как и в сберкассы. Он вообще у нас скептик.
– Эй, сосед! – позвал меня от забора дядя Витя. – Меня твий батько попросил поберечь дом, пока он ружье зарегистрирует в милиции.
– Да?
Дело принимало скверный оборот, именно такой, о котором мечтал Витька. Поэтому я тут же его разбудил и обрадовал последними новостями.
– Это уже на что-то похоже, – процедил Витька, одеваясь. – Появляется огнестрельное оружие. А то я уже начинал чувствовать себя дураком.
Позавтракав, Витька схватил сачок, большой посылочный ящик и умчался. Вскоре приехал папа. И не один. У ворот рядом с выгруженными чемоданами стояла девчонка в бело-синем полосатом костюмчике.
– Максим, – торжественно произнес папа, доставая из машины ружье в чехле, – тут нам письмо пришло. Прочти. – И дает мне Витькино письмо.
Я прочитал и говорю:
– Шутка.
– Я тоже так думаю, но береженого Бог бережет. Кстати, едва не забыл, это Сашка, – кивнул папа в сторону ворот. – Утром телеграмму принесли. Наша дальняя родственница из Славутича. Встречать ездил. Если вы, мерзавцы, будете ее обижать, всех перестреляю. Я теперь нервный. Покажешь ей где и что, понял?
– Как не понять… – вздохнул я, а сам подумал: «Нам только еще девчонок не хватало в момент ограбления. Визжать было некому, так прислали».
Я показал Сашке ее кровать и перетащил чемоданы в дом. Потом вывел Сашку на крыльцо:
– Гуляй. А на папу не обращай внимания, он со вчерашнего дня нервный.
– Почему? – поинтересовалась Сашка.
– Грабят.
– А-а… – понимающе кивнула Сашка.
В этот момент из-за угла показался Витька с перекошенной физиономией и посылочным ящиком, который он держал в вытянутых вперед руках так, словно ящик мог его запачкать или укусить. Заметив меня в обществе незнакомой девчонки, Витька круто повернулся и хотел удалиться.
– Не бойся, – остановил я его. – Это к нам родственницу прислали из Славутича. Будет у нас жить.
– Да? – Витька опять круто развернулся, невежливо отодвинув всех с дороги, проскользнул в дом.
– Какой-то он неразговорчивый, – заметила Сашка.
– Он тоже нервный.
– Почему? – удивилась Сашка.
– Грабят нас…
– А ты? – спросила Сашка. – Нервный?
– Пошли лучше клубнику есть, – предложил я.
– Прямо с грядки?! – опешила Сашка. – Немытую? Это же опасно!
– Как это? – удивился я.
– Ну, немытая же, грязная!
– А-а-а… У тебя хобби – гигиена…
Я сразу потерял интерес к занудливой девчонке и пошел смотреть, что там замышляет Витька. А Витька уже пел от радости. Впустив меня, он выглянул в коридор и, удостоверившись в отсутствии «хвоста», закрыл дверь на щеколду.
И опять запел.
– Любит, любит Бармалей всяких маленьких детей, – пел Витька, доставая из посылочного ящика бельевыми щипцами, теми, которыми мама переворачивает кипящее белье, змею.
– Вот! – Витька прищемил испуганной рептилии утюгом хвост. – Может, мне тоже противно, – он прижал голову змеи толстым томом Большой советской энциклопедии, – но только что это за ограбление без ядовитых тварей?
Затем Витька достал с полки банку с разбавленной желтой гуашью и кисточку:
– Ничего, поползают полосатыми – не убудет. Гуашь легко водой смывается. А то, какую книгу ни возьмешь, всюду, где большие деньги, появляются всякие змеи, крокодилы, пираньи… Противно! Но правила есть правила.
Тут мне стало не по себе. Даже еще хуже. Я просто прилип спиной к двери. А Витька заметил мое состояние и говорит:
– Да не бойся, это ужи. Придется нам их перекрашивать в африканских гадюк. Я про таких у Даррелла, кажется, читал. Про ядовитых, желто-полосатых.
– Знаешь… Я лучше на улицу. Ты лучше сам. – И я быстренько удрал.
Вот такие дела.
За обедом ни папы, ни Витьки не было. Я ковырял вилкой вермишель по-флотски и брезгливо морщился: вермишель напоминала мне даррелловских змей. Зато Сашка проявила свои чистюльские наклонности в полном объеме. Руки она вымыла несколько раз с щеткой и удовольствием, как хирург. Редиску Сашка перемыла на два раза, хотя я мог поклясться, что та и до мытья блистала чистотой. Что и говорить, к концу обеда манерная девчонка ничего, кроме раздражения, у меня не вызывала.
– Тебя где учили так жить? – спросил я. – А если воды поблизости нет, а кушать очень хочется?
– Видишь ли, что нельзя помыть, то лучше не кушать.
– Да-а?! Подохнуть с голода в окружении немытых продуктов? – поразился я.
– Ну, вначале, наверно, лучше потерпеть… —предложила Сашка.
– А потом?
– Если все равно умирать, так можно, наверно, и съесть… Да? Тогда уж какая разница, от чего помирать? Да?
Я потрогал свой лоб – лоб был холодный. В таком случае это у родственницы что-то с головой. На что уж мама у меня чистюля, но и то не до такой изощренной степени. А Сашка стояла посередине кухни и грустно смотрела мне в глаза, словно хотела спросить: «Что тебя еще интересует? Я тебе объясню все. Бактерии на немытых руках? Зараза? Тиф? Скарлатина? Я тебе объясню, в чем их вред». Но мне почему-то не хотелось, чтобы мне объясняли.
– А что еще нельзя? – раскачиваясь на стуле, ехидно спросил я.
Но Сашка ехидства не заметила. Так бывает с простодушными людьми.
– Видишь ли… – подняв к потолку карие глаза и загибая последовательно пальцы, начала перечислять Сашка, – нельзя, конечно, лежать на голой земле, предварительно не подложив хотя бы целлофан. Нельзя много гулять по лесу и вообще под кронами деревьев, так как с них сыплется всякая хвоя и пыль. А если уж гулял, то после прогулки, будь любезен, прими душ. Ни в коем случае нельзя собирать грибы, так как они в большинстве своем опасные, нельзя…
– Всё! – треснул я ладонью по столу. – Жить-то можно?
– Можно… – неуверенно произнесла Сашка, – если осторожно.
Ну, тут я распсиховался.
«Вот, – думаю, – еще только музейного экспоната нам не хватало. Ошибка природы, умытая и занудливая. Хоть стреляйся!»
И в этот момент на кухню заглянул папа.
– Ну что, подружились? – фальшиво-веселым голосом поинтересовался он.
– Очень, – буркнул я и поплелся на улицу.
А папа и говорит:
– Что, Александра, не принимают они тебя в свою компанию?
Эх, если бы тогда знать, что это за человек такой – Сашка, разве бы я мысленно так ругался? А то иду и ругаюсь: «Вот таких девочек нужно на парашютах в тыл неприятелю забрасывать. Чтоб противник с ума сошел и стал из окопов выскакивать. Тут его, противника, бери тепленьким и веди картошку с полей убирать. Ну или капусту».
А потом наступил вечер. Перекрашенные ужи лежали под моей кроватью в старом посылочном ящике и тоскливо чесались желтыми спинами о фанерные стенки. Я их, конечно, понимал: что за радость потерять свободу и попасть в руки к моему брату Витьке? Но от этого мне было не легче. А вдруг фанерная крышка сдвинется и ужи выберутся наружу? Поэтому приходилось все время нырять под кровать и проверять. Я просто не врубался, как сегодня буду спать. Хоть бери одеяло и укладывайся на улице под яблоней. Да, чуть не забыл… Днем мы расставляли мышеловки в таких местах, чтоб в них случайно никто не попал.
– И что это за капканы, если в них никто не попадет? – поддел я Витьку.
А он знаете что говорит?
– Это и неважно, попадет туда какой-нибудь остолоп или нет. Главное, чтоб капканы стояли. Тогда мы сможем себе сказать:
