Телевизор не собирался умолкать. Бабушка прибавила звук на пульте:
— Вести! Чего не смотрите? Обыватели! — она вздохнула, но тут же принялась ещё громче, чем телевизор, пересказывать всё, что слышала — как синхронный перевод. Правитель страны, по её мнению, говорил в такой же манере, как её папа. От этого злые антагонисты правителя становились ещё ненавистнее.
— Пусть смотрит, что ей ещё делать? — мама перебегала от бабушки — в кухню, с тарелками в руках. Плитки на полу в коридоре давно не держались. Они крепились как-то условно и наступив на них, можно растянуться во весь рост. Радочка не отставала от мамы, стараясь выхватить что-то из бабушкиной тарелки, полизать бабушкину коленку, подбежать к плите, потом — к двери: сообщить, что в подъезде — мужские голоса.
— Голова болит! Пусть выключит звук! — не выдержала я.
— Ты что?! Это вести, ей важно! — мама роняет кусок хлеба. Радочка съедает его с поистине космической скоростью. Бабушкин голос охватывает всю квартиру. Она не кричит — у неё такой голос!
Наконец, по телевизору в очередной раз доказали всю правильность того, что делает наша страна и весь абсурд того, что делают другие страны. Только после этого бабушка принялась жадно зачерпывать суп и макать хлеб в салат.
К слову, жадно — это про нашу семью. Кот жадно хватает еду, игрушку, даже луч солнца. Радочка жадно смотрит: что там едят за столом. Она знает девять цирковых упражнений. И все делает жадно. Бабушка жадно хватается за жизнь, мама — за иностранные языки, но ещё больше — за бабушку.
Переходя ко второму блюду, бабушка невзначай вспомнила: по телевизору рассказывали про актрису. Вот у актрисы действительно хорошая дочь! Не то, что здесь. Правда, дочь навещает эту актрису раз в месяц, потому что замужем. Да, и готовит она… Не то что эта еда — полуфабрикаты.
На этих словах она заплакала, а мама принялась чертыхаться: сколько ни старайся, всегда кто-то где-то для её мамы лучше, чем она.
Когда в доме наступила хрупкая тишина, бабушка начала как будто всхлипывать.
— Что случилось? — мама подбежала к ней, шаря по кровати, ища тонометр. Бабушка ответила не сразу. Там, в её семье, где она выросла, в семье с родителями все громко смеялись и разговаривали. Здесь — все молчат.
— Там у меня была настоящая семья, не то, что здесь. Здесь семьи нет, — грустно констатировала она. Да, бабушке одиноко, даже вместе с нами. Даже посреди разговора.
Но её надо отвлечь от этого одиночества. Любой ценой! Иначе мама станет вздыхать, собачка примется гавкать, кот…
Бабушка нашла тонометр на ощупь. (Как она ни старалась делать зарядку для глаз каждый день, слепота наступила). Мама надела бабушке манжетку на руку, сказала давление. Та нащупала лекарство в чемоданчике с розовой виньеткой по краям. Этот чемоданчик — мой подарок. Мама принялась вытаскивать нужную таблетку:
— Расскажи ей, что было в университете, что на работе. Ты видишь, она сидит дома. Так можно деградировать, — мама убрала лекарства в чемоданчик с виньетками.
— Одна только радость у меня — телевизор! — опять шумно вздохнула бабушка. Мама посмотрела на меня отчаянно: надо принимать меры:
— Мама, в Дашу влюбился парень! Он… Его кожа на полтона темнее, чем у Даши. Он сегодня назвал её сокровищем и принцессой!
— По таким словам сразу видно: это иностранец, — бабушка перестала вздыхать и словно пошла в наступление:
— Что он делает в промышленном городе? Он… — через минуту мне показалось, что произошло землетрясение: голос бабушки, надрывный, всеобъемлющий, словно звучал не извне, а изнутри меня самой.
— В новостях передали!!!
Бабушка стала надрывно рассказывать сюжет: русская женщина! Муж — норвежец!!! Он убил её! Потом — ещё три истории. Все с ужасным концом.
— Журналисты пришли к выводу: не надо нашим строить отношения с иностранцами! — бабушкин голос заполнил собой всё мыслимое и немыслимое пространство.
Мерно заработал тонометр. Мама понеслась в кухню, спотыкаясь о плитку. Запахло корвалолом.
— Журналисты сказали: выходить замуж за иностранца — всё равно, что заниматься экстремальным видом спорта. Ты же не катаешься на доске с горы, — проговорив это, мама бросилась к бабушке, как к грудному младенцу: корвалол, тёмный шоколад — помогает при низком давлении.
— Из какой он страны? — густой голос бабушки заполнил собой всё вокруг.
— Габон. Помнишь, во время Олимпийских игр, когда все спортсмены шествуют, из Габона идёт меньше всего людей. И ты ещё говоришь: оттуда только один бегун, я буду его поддерживать! — ответила мама. И добавила:
— В некоторых странах женщину могут наказать за неверность. Габон! Вдруг там живут всем племенем, и женщины только рожают?! Без медицинской помощи, без всего!
Мама с бабушкой ещё долго придумывали страшные подробности, что должно случиться со мной, если я продолжу знакомство с Джаспером. Собственно, о знакомстве с ним я и не собиралась рассказывать. Просто мама заметила, что я пришла домой, улыбаясь как-то по-особому и часто заглядываю в словарь французского языка. В словарь, в который в последний раз смотрела, когда училась в ин. язе. Наводящие вопросы и вот…
Они заговорили о том, как меня увезут навсегда без права вернуться к ним, в большой город, просто к горячей воде. Или ещё задолго до того, как я уеду, меня заберут спецслужбы за пособничество иностранному агенту. Бабушка предположила: Джаспер просто хочет завести семью здесь в России. А когда учёба кончится, он уедет и женится на родине. Тут же бросит меня.
У окна — холодно. Тёмное небо. Что-там: звезда или спутник?
Что-то беспокойно сжалось внутри. Я ещё раз вспомнила все подробности знакомства.
Юноша — цветок: руки — тонкие стебли. Вокруг курчавой головы — словно невидимые красные лепестки. Огромные, алые внутри, красные — снаружи. В центре круга — чёрные глаза — таким я видела его в своём воображении.
Он подошел ко мне в библиотеке, наклонился, благоухая тончайшим ароматом духов. Я сидела за библиотечным компьютером. Почему-то в этот день мне захотелось перевести мой стих на испанский язык. Этот незнакомец стал как бы невзначай читать моё стихотворение, красиво произнося испанские слова. Он читал шёпотом, чтобы не мешать другим — тем, кто сидел за соседними столами.
Мы уже три месяца смотрели друг на друга в университетской библиотеке. Но в тот день, в три часа, пятнадцать минут, когда солнечный луч упал на зелёное напольное покрытие под книжными стеллажами, он, этот утончённый юноша, впервые заговорил со мной!
Когда мы вышли из читального зала, он заговорил о русской философии. Потом изящно согнул руку, чтобы посмотреть на часы —
