глубокомысленными мыслями, так что, если бы у его отрывков были бы ноги, они бы давно удрали от Васи, как подопытные кролики. Но Вася чувствовал такой прилив писательской ажиотации, что уже не сомневался — он гений и пишет под диктовку высшего существа.
В один день он решил остановиться — и все перечитать.
Он читал долго. Читал все, что написал за последний месяц. С ужасом он перечитывал страницу за страницей, страницу за страницей, и понимал, что ничего, абсолютно ничего из этого никому нельзя показать — это было падение. Стиль был ужасный, голос автора — писклявый, будто текст писала истеричная женщина, от которой ушёл муж. А в своих философских мыслях он уже и сам не мог найти ни одной мысли. Нет, не под диктовку высшего духа, а под диктовку какого-то черта писал все эти отрывки Вася.
Со страхом он решил открыть старые свои отрывки. И стал их читать… он читал и читал… читал и читал…
И вдруг почувствовал — звенящую пустоту. То, что раньше вызывало у него ощущение трансцендентного и неземного — вдруг перестало что-либо вызывать. Нет, кое-что было удачным, но никакие картинки эти слова больше не воспроизводили в голове, как сломавшийся телевизор. И уж, конечно, никакого бессмертия эти слова дать не могли. Таких слов кругом было очень много — все писали что-то, а теперь, когда появились соцсети, все стали писателями и каждая женщина и каждый мужчина писали лиричные посты о том, как они купили кота, помыли кота, сделали ремонт, осудили власть, бойкотировали выборы, нашли работу, потеряли работу, как пошёл снег, как не топят дома в сентябре и как это приведёт к свержению политического строя, и прочее, и прочее, и прочее… и все высказывали свои мысли, складывали их в слова — и его жалкие красивенькие наряженные слова просто терялись в этом потоке, как в метро, в час пик, в толпе…
Но это не самое страшное.
Они у него самого никаких чувств уже не вызывали. Слова — которые шумели и пахли — вдруг рассыпались в чёрные черепки. «Это же просто набор чёрных символов», — понял Вася.
И это открытие стало для него входом — в чёрный тоннель.
* * *
Вася никогда не выкладывал свое творчество в соцсетях, однако не стеснялся посылать свои отрывки друзьям и родным. Кто-то говорил, что красиво, кто-то советовал писать ещё и незаметно блокировал его, мама говорила, что это гениально, однако однажды один искренний человек дал ему дельный совет: «Вася, ты достал уже со своими отрывками, иди и напиши уже нормальную книгу». Тогда Вася обиделся и отфрендил друга, но сейчас уцепился за эту идею. Может, написать книгу? Ведь он всегда чувствовал, что внутри него зреет книга — великая, гениальная, которая потрясёт все человечество.
Однако в этой книге пока не было ни сюжета, ни героев, ни идеи, ни смысла. Было только смутное ощущение, в котором, как в первобытном веществе, плавали отрывки. Иногда зуд этого не созданного мира достигал такого пика, что он садился и начинал писать. Но выходила такая картонная пустота, что ему становилось стыдно даже иметь этот файл в своём компьютере и он его удалял.
И в одно утро он встал с постели, посмотрел в зеркало и четко сказал себе: Вася, ты — графоман. Это мужественное открытие было таким ужасным и стыдным, как если бы он заболел венерической болезнью. Ему стало стыдно за те отрывки, которые он посылал друзьям, как если бы он посылал снимки своего голого члена. Все. Никаких больше отрывков, сказал себе Вася: я не писатель. Я только трачу время. Я должен вернуться к статьям, ведь это моя профессия.
* * *
И Вася вернулся. Он стал писать статьи.
Но в статьях у слов другие функции — без эксклюзивов, новостей они никому не нужны. А эксклюзивы, между тем, не находились. Их, вообще, сложно искать. Поэтому, в основном, Вася писал рутинные заметки о том, как изменился рынок облигаций, как снизились ставки на ОФЗ, как утекла ликвидность и снова притекла. В общем, он писал никому не нужные заметки, которые были нужны только для того, чтобы заполнить пустое пространство на полосе.
Временами приходил к нему Боря с чайком в руках и спрашивал:
«Ну что, сшил нам сегодня шапочку?»
Вася снова качал головой. Боря вздыхал и вихляющей походкой возвращался в «аквариум» — и там, наверное, говорил главреду, что Васю надо сдать в утиль или отнести в комнатку для архивных газет, если его нельзя уволить.
Иногда из комнатки выбегал шеф-редактор Дима — кругленький коротконогий, очень важный человек в редакции — и просил всех сделать какие-то невообразимые вещи. К примеру, он выбегал и орал:
— «Безголовый безбашенник» пишет, что муж предполагаемой дочки Путина ушёл от неё к другой женщине, опросите своих источников, так ли это!
С этой просьбой Дима обходил все отделы — и журналисты от него сами прятались и жались по углам, как сбежавшие мужья дочки Путина, потому что никто не хотел смущать своих источников такими провокационными вопросами.
Наконец Дима добрался и до Васи и, нависая над ним, спрашивал с вызовом:
— А ты, Василий, — позвонишь своим источникам?
— Я же финансовый журналист, у меня нет таких серьезных источников, — оправдывался Вася, вжимаясь в кресло.
— У тебя-то? Да твои банкиры знают все, что происходит, как сплетницы из швейного кружка. На твоём месте как раз раньше сидела Наиля, которая за пять минут могла найти номер телефона хоть черта лысого.
Вася вздыхал и звонил своим источникам, которые тут же вешали трубки, не дослушав подробности личной жизни таких уважаемых людей. Дима стоял над душой, перекрестив руки на груди, и говорил:
— Рой, Василий, лучше рой. Ты совсем перестал приносить шапки.
И Вася рыл и чувствовал, что роет себе могилу. Он уже давно понял, что все такие заметки, хоть и важны и интересны читателям, но приводили к тому, что его источники боялись с ним общаться. А без своих источников журналист не имеет никакого смысла, это просто диктофон на ногах. И все важные источники все меньше и меньше хотели общаться с маленькой упоротой независимой газетой и держались от нее подальше. В принципе, работа журналистом становилась не менее бессмысленной, чем его отрывки. И даже более.
Тем более, что скоро вся эта независимость должна была закончится — и это витало в воздухе. Главная редактор однажды собрала всех в центре редакции и сказала своим низким пронзительным голосом:
— Коллеги,
