этих домов встают и, широко зевая, отправляются готовить завтрак или решают поваляться в теплой постели еще полчасика. Однажды летом, тоже на заре, он услышал, как женщина стонет от удовольствия. Тогда жалость к себе пронзила его острой иглой — он идет по улице один-одинешенек, а все нормальные люди еще в кровати нежатся. Но та боль была сладковатой, ведь втайне Квирк считал свое одиночество признаком исключительности.
В коридоре его дома пахло неизвестно чем. Затхлый запах казался Квирку коричневатым и напоминал о детстве, если первое безрадостное десятилетие его существования можно назвать детством. Квирк поднимался по лестнице, словно преступник на виселицу. Промокшие туфли отчаянно хлюпали. Квирк успел добраться до первого этажа, когда в холле заскрипела дверь, и он со вздохом остановился.
— Вчера опять шумели! — громко возмутился мистер Пул. — Спать не давали!
Квирк обернулся. Пул лишь приоткрыл дверь квартиры и стоял боком — и дома, и на лестничной площадке одновременно. «Любимая поза, — отметил Квирк, — и любимое выражение лица — робкое и при этом вызывающее». Трикотажная безрукавка, галстук-бабочка, твилловые брюки с отутюженной стрелкой и серые тапки — Пул всегда напоминал Квирку отца какого-нибудь летчика-истребителя из фильмов о Битве за Британию[2].
— Доброе утро, мистер Пуд! — с ледяной вежливостью проговорил Квирк. Обычно на Пуле можно было слегка выпустить пары, но сегодня Квирку хотелось разрядиться по полной.
Бледные птичьи глазки Пула мстительно заблестели, зубы заскрежетали, но как всегда беззвучно.
— Всю ночь шумели, не переставая! — с горечью проговорил Пул. Квирк жил на третьем этаже, остальные квартиры пустовали, но Пул регулярно жаловался на шум по ночам. — Без перерыва колотили, бам, бам, бам!
— Ужас! — сокрушенно проговорил Квирк. — Сам я ночевал не дома.
Пул оглянулся, потом снова посмотрел на Квир-ка.
— Я-то ничего, а вот жена нервничает, — шепнул он. «Что-то новенькое», — подумал Квирк. Маленькую, неприметную миссис Пул с испуганным бегающим взглядом он встречал редко, но точно знал, что она почти глухая. — Я уже пожаловался куда следует, и потребовал принять меры.
— Вот и славно!
Пул прищурился, очевидно, почувствовав иронию.
— Мы еще посмотрим! — угрожающе процедил он. — Посмотрим!
Квирк двинулся дальше и до своей квартиры добрался прежде, чем Пул закрыл дверь.
Гостиная встретила неуютным холодом. Дождь стучал в два больших окна, эдакие остатки былой роскоши. В любую погоду они наполняли гостиную неярким сиянием, которое почему-то угнетало Квирка. На каминной полке стояла серебряная сигаре» ница, Квирк поднял крышку — пусто. Он не без груда опустился на одно колено и, щелкнув зажигалкой, растопил газовый камин. Возмутительно сухой плащ висел на спинке кресла, значит, он его вообще не надевал. Квирк резко поднялся, и перед глазами поплыли цветные пятна. Зрение быстро пришло в норму, и взгляд упал на фотографию в черепаховой раме. Мэлэки Гриффин, Сара, сам Квирк, в ту пору двадцатилетний, и его будущая жена Делия, одетые в белую теннисную форму, шли рука об руку. Ярко светило солнце, Делия смеялась и показывала фотографу ракетку. Где их засняли? К своему ужасу, Квирк не помнил. Вероятно, в Бостоне, но разве там они играли в теннис?
Квирк скинул влажный костюм, надел халат, босой сел перед камином и оглядел просторную комнату — книги, гравюры, турецкий ковер… «Вот она, моя жизнь!» — ухмыльнулся Квирк. Ему чуть за сорок, на десять лет меньше, чем веку. Пятидесятые обещали всем достаток и счастье, но пока только разочаровывали. Квирк взглянул на деревянную фигурку на шарнирах. Высотой около фута, она стояла на низеньком журнальном столике у окна рядом с телефоном и, судя по позе, танцевала. Квирк отвернулся, но потом раздосадованно вздохнув, подошел к столику и изменил позу фигурки — теперь она выражала унылую подавленность, больше соответствующую его утренней хандре и похмелью. Он снова сел в кресло. Дождь перестал, тишину нарушали лишь свист и шипение газового камина. Глаза болели, словно облитые кипятком, Квирк закрыл их и поморщился — воспаленные веки сомкнулись в мучительном поцелуе. Перед мысленным взором возникла запечатленная на фотографии сцена. Солнце, трава, вековые деревья; они гуляют вчетвером, молодые, стройные, улыбающиеся. Где это было? Где? Кто их снимал?
Глава 2
Взять себя за шкирку и притащить на службу удалось лишь после ленча. Когда Квирк вошел в отделение патологоанатомии, его помощники, Уилкинс и Синклер, обменялись апатичными взглядами.
— Доброе утро! — громко сказал Квирк. — То есть добрый день!
Едва он отвернулся, чтобы повесить плащ на вешалку, Синклер подмигнул Уилкинсу, поднес к губам воображаемый стакан и жадно, словно умирающий от жажды, его осушил. Нос крючком, копна черных ниспадающих на лоб кудрей — проказник Синклер недаром считался первым клоуном отделения. Квирк наполнил мензурку водой у одной из стальных раковин, стоящих в ряд у стены за секционным столом, и осторожно, не слишком доверяя своим рукам, прошествовал с ним в кабинет. Он искал аспирин в ящике стола, по обыкновению удивляясь, откуда там столько хлама, когда взгляд упал на ручку Мэла, лежащую на промокашке. Колпачок снят, на пере засохли чернила — на Мэла совсем не похоже, он свое сокровище где попало не бросает, тем более без колпачка. Квирк нахмурился и сквозь туман похмелья мысленно вернулся в предрассветные часы, когда застал здесь Мэла. Ручка доказывала: это ему не приснилось, но чем лучше вспоминалась та сцена, тем страннее казалась, и дело было не в самом присутствии Мэлэки в его кабинете, где ему находиться не следовало, особенно среди ночи.
Квирк зашел в морг, приблизился к каталке с телом Кристин Фоллс и отдернул простыню. Он искренне надеялся, что помощники не заметили, как он вздрогнул при виде почти лысой старухи с усиками, несомкнутыми веками и тонкими бескровными губами. Старуха скалилась, демонстрируя неестественно белые сверкающие протезы.
Квирк вернулся в кабинет, достал из шкафа досье Кристин Фоллс и сел за стол. Головная боль усилилась, превратившись в мерную пульсацию у основания черепа. Квирк открыл досье. Почерк оказался незнакомым, явно не его, не Уилкинса и не Синклера, а подпись вообще напоминала детские каракули. Девушка была из провинции, то ли из Уэксфорда, то ли из Уотерфорда: жуткий почерк не позволял разобрать даже это. Кристин Фоллс умерла от эмболии легочной артерии. «Слишком молода для эмболии», — рассеянно подумал Квирк. В кабинет, скрипя каучуковыми подошвами, вошел Уилкинс. Он уже справил тридцатилетие, но был неуклюж, словно подросток, а длинное лошадиное лицо и большие уши лишь усиливали впечатление. Зато этот протестант отличался неизменной, сводящей с ума вежливостью.
— Вот, мистер Квирк, это вам медсестра передала. — Уилкинс
