мог себе представить, чего стоит написать такой трактат, как “История животных”, недоумевал, как вообще этот труд мог написать один человек. Однако по понятиям того времени об авторстве этого и не требовалось. Участвовать в написании могли многие. У Плиния Старшего, а также и в других источниках есть указания, что у Аристотеля при написании “Истории животных” были многочисленные помощники. Но при всем том авторство, как и в других аналогичных случаях, оставалось за главой школы и вдохновителем всего проекта. Так, только в книге третьей “Истории животных” сохранилось свидетельство о принадлежности приведенного в ней гиппократовского фрагмента Сиеннесису, очевидно, ученику Гиппократа, в то время как традиционно этот фрагмент связывается с именем самого Гиппократа и как принадлежащий ему самому фигурирует без ссылок на Сиеннесиса или еще на кого бы то ни было в трактате Гиппократа “О природе костей” (IX, 74). Сходным образом Теофраст, самый известный из учеников Аристотеля, в своих основных книгах “О растениях” и “О причинах растений” охотно цитирует Демокрита, Платона, Анаксагора, Эмпедокла, но нигде не ссылается на Аристотеля, даже излагая явно его взгляды. Он просто не отделяет свои книги от книг Учителя. В данном же случае, т. е. применительно к “Истории животных”, фрагменты, вышедшие из-под пера и Аристотеля и его учеников, были частями грандиозного замысла — охватить в единой схеме весь животный мир: сначала на описательном уровне (“История животных”), затем на каузальном (“О частях животных” и “О возникновении животных”). В аналогичном соотношении стоят теофрастовские “О растениях” и “О причинах растений”.
Этот “ботанический проект” (описание и затем каузальный анализ растительного мира) остался в истории науки связанным непосредственно с именем Теофраста. У Аристотеля же такого типа “двухчастный” проект (“История животных” — “О частях животных”, “О возникновении животных”) оказался не единственным. Еще один был связан с изучением общественной жизни человека, причем ход выполнения этого замысла структурно напоминает “биологический проект”: сначала Аристотель с помощью учеников собрал и первично обобщил эмпирический материал в 158 очерках — о политическом строе разных государственных образований — стадия, соответствующая написанию “Истории животных”; затем вывел из этих очерков общие принципы в теоретическом трактате “Политика” — стадия, соответствующая трудам “О частях животных”, “О возникновении животных”. Если принять предположение Ф. Ф. Зелинского (вполне, на мой взгляд, правдоподобное), что дошедшие до нас под именем Теофраста “Характеры” и известные лишь по названиям трактаты “Об обычаях” и “Общественные нравы” были предварительными разработками, заказанными Аристотелем для более всеобъемлющего этического сочинения, то был и третий аристотелевский проект, этический, в известной мере объединяющий первый и второй[1]. Его теоретической стадией служит в таком случае “Никомахова этика”. Биологический проект, видимо, был начат Аристотелем раньше, чем этический (и политический), завершен же позднее. На специфику книги девятой “Истории животных” могло повлиять то, что она была написана после одного из возвратов Аристотеля к этическому проекту. Тогда понятен лежащий на ней отпечаток этикализации, что не свойственно ни предыдущим книгам “Истории животных”, ни обоим продолжившим ее трактатам. В них (т. е. в “О частях животных” и “О возникновении животных”) линия “Истории животных” продолжена совсем в другом направлении: их можно назвать первыми в истории науки трудами по теоретической биологии.
Этическая же направленность книги девятой несомненна: в ней рассмотрены дружба и вражда (сейчас бы сказали: взаимопомощь и борьба) в животном мире, с обращением на каждом шагу к аналогам этих явлений у людей. Говорится о животных деятельных и ленивых, кротких и свирепых, благоразумных и глупых (самый разумный — слон, он “научается даже приветствовать царя”, § 235); о том, как животные подражают человеку (в последующем развитии науки возобладало мнение, что наоборот, человек подражал животным): ласточки строят гнезда по подобию человеческих домов, птицы вдвоем выкармливают детенышей. Все эти рассказы обильно уснащены оценками, оппозициями дурной — хороший, красивый — некрасивый, верный (преданный) — неверный, чего обычно нет в остальных книгах “Истории животных” (однако ср. § 93 кн. шестой о “плохих бычках”). Автор с одобрением рассказывает, как “много разумного встречается и у журавлей” (§ 70); или без одобрения — о горном аисте, что в нем “дурные качества... хороших нет” (§ 114). “Малые пчелы лучшие работницы, чем большие”, а эти последние — “вылощенные и блестящие, как праздные женщины” (§ 200). Эти оценочные суждения содержатся в “Истории животных”, а в “Никомаховой этике” вектор оценки иной: “Рассудительным назовут того, кто отлично разбирается в том или ином деле... Вот почему даже иных зверей признают “рассудительными”, а именно тех, у кого, видимо, есть способность предчувствия того, что касается их собственного существования” (1141а).
Для уяснения фольклорных корней книги девятой полезно иметь в виду, что уже в “Илиаде” находим упоминания о дружбе и вражде животных, а в басенном жанре, притом не только в греческом, но и в индийском, вообще восточном, есть параллели едва ли не ко всем историям, здесь рассказанным. По своей тематике и отчасти по характеру изложения эта книга тесно связана не только с книгой восьмой (о чем уже упоминалось), на которую в книге девятой имеются и прямые ссылки (а на кн. девятую — в труде “О частях животных”, 660а), но даже и с книгой первой, например, с ее как бы прямо взятым отсюда фрагментом: “В отношении же нрава различия между животными таковы: одни кротки... иные низки и коварны, как змеи; одни свободны, храбры и благородны, как лев... некоторые завистливы и любят красоваться, как павлин” и т. п. (“История животных”, кн. первая, § 18). Подобные фрагменты в несомненно аутентичных частях “Истории животных” наводят на мысль о большей, чем это нередко предполагается, целостности всего ее текста. Замечу также, что в конце только что цитированного параграфа содержится высказывание, которое трудно отнести к чему-либо иному, нежели к книге девятой (или восьмой-девятой в понимании М. Скота), и которое таким образом свидетельствует, что она предусматривалась автором уже при составлении книги первой: “О нравах и жизни каждого рода [в отдельности] будет сказано более подробно в дальнейшем”.
Наконец, говоря о структуре “Истории животных”, нельзя обойти молчанием существующую вот уже более двух столетий проблему аутентичности книги десятой, посвященной вопросам бесплодия в браке. Ее признавали подлинной не только схоластические комментаторы, но и устанавливавшие корпус аристотелевских сочинений выдающиеся гуманисты XVI в.: Исаак Казобон, Юлий Скалигер, Конрад Геснер.
Однако подлинность ее отверг А. Г. Камюс в своем издании 1783 г., а следом за ним и ряд позднейших специалистов.
Ничего не решает тот довод, что в древнейших списках сочинений Аристотеля (Могаих, 1951) иногда упоминается, что “История животных” состоит из девяти книг. В тех же списках, например,
