коротких речей – приветствий и шуток, пустых пререканий и быстрых сделок. Дерево, шумящее кроной. Можно молчать, пока не сгустится воздух и по листьям не побежит ропот недовольства. Но вот пора – гулко падает первая капля. Сейчас я уподоблю эту чашу тебе, учитель. Между тобой и ею нет ничего общего, но я построю цепь рассуждений, и она свяжет вас. Я видел твою речь – ибо твою речь можно видеть. Говоря ко всем, ты внимателен к каждому. С высоты своих уст в уста каждого шлешь невещественную золотую спицу, она же прободает ему язык и имеет на своей средине пронзенную глиняную лепешку, подобную круглому сирийскому щиту. Все вместе щиты образуют чашу. Разверстая к небу, она хранит содержимое от помыслов кругом сидящих. Как же иначе? Ведь дай волю, тот непременно скажет: ты говоришь одно, но уклоняешься к иному; другой: знаешь ли сам, о чем говоришь? Третий: об этом нам говорили раньше. Итак, оратор – чаша, кипящая светом, льющимся через край. Теперь я поищу второй довод… Но осторожно, учитель, ты ненароком сдвинул ее к самому краю столика… Второе сравнение противоречит первому, но ты стоишь в сердцевине обоих, и каждое держится тобой. Чтобы беречь содержимое, чаша сходствует с крепостью, но чтобы вмещать его, стенки должны быть тонки. Хороший гончар истончает их сколько возможно. В его руках чаша хочет исчезнуть, и лишь желая этого, она – чаша. Так же и ты, учитель, когда ведешь речь, весь облик твой блекнет, складки на лбу и щеках резче обозначаются, губы делаются бескровны и тонки и летают совсем беззвучно, – мы же слышим твою речь как бы отовсюду, – и сам ты будто вот-вот воскуришься, оставив по себе темный и синий воздух, пронизанный молниями сравнений: всего со всем и каждого с каждым. И не диво: ведь нас научают только потеря, только уход и смерть.
– Вот как? Чему же они нас научают?
– Ничему в особенности, но мудрости самой по себе. Смерть – наука. Лишь через поры отсутствия любовь и премудрость входят в мир. Теперь я назову третью причину вашего сходства… Что ты делаешь? Ах! вдребезги! (Опустившись на пол, перебирает осколки.) Собрать ее труднее, чем уподобить чему бы то ни было.
– Невмоготу мне было бы повсюду таскать ее за собою на цепях, что ты для нас выковал…
– Да, учитель, теперь ты от нее свободен.
– А будь у одного из нас терпенье, у другого досуг, и у обоих – охота, мы, чего доброго, обесплотили бы своими речами весь мир.
Грамматика
Учитель грамматики, Алексей.
– Смотри: солнечный луч горит уже на четвертой плите от двери и сейчас взойдет на перила. Ты заставил меня ждать.
– Моя вина. Друзья увлекли меня слушать пенье арфистки Заины. Если, говорят, не услышишь пенье Заины, не пойдет тебе впрок твоя наука. Отчего же не пойдет впрок? – спрашиваю. Говорю тебе, – Юний отвечает, – наука еще должна пойти впрок. А без того – какая же это наука? Бессмысленный вздор, вот и все. И сбили меня с пути.
– Что же, и ты не нашелся с ответом? Не вспомнил моих бесед? Нашей науке нет дела до молодых римских шалопаев. Равно как до греков, молодых ли, старых, эфиопов или гипербореев. Она не имеет нужды даже в языках. Языков много – грамматика одна. Грамматика наполняет мир. Корнями пробирает землю, ветвями живит и согревает воздух. Плоды ее отовсюду свисают, качаются у самых уст человека. Мысль человеческая, подобно быстро снующему дрозду, лишь с ее ветвей говорит свое слово… И стоит ли та похвал, расточаемых ей повсюду?
– Пришлось спуститься немного вниз, чтобы туда попасть. Там всегда веселье, курятся плошки и светло, как ночью. Мы с трудом пробрались в угол. Юний-скептик придвинул мне кресло и сам улегся возле. От душных благовоний и приглушенного шума голова моя пошла кругом и стало клонить ко сну. Я прикрыл глаза, обмяк и прислонился головой к Юниеву плечу. Оно то и дело подпрыгивало и беззвучно тряслось от смеха. Во сне я вспомнил ждущих: тебя, учитель, и еще какого-то человека, виденного мною раз ночью. Он стоял в узкой улице под дождем, прислонясь к стене и поставив фонарь на землю. Не знаю, сколько времени я спал. Вдруг знакомое имя коснулось моего слуха. Кажется, я очнулся. Заина пышная и уже начинает стареть. Она перебирала пальцами струны, притоптывала пятками и всячески кривлялась, подражая ребенку. Хотелось отвести глаза. Больше всего меня поразило то, что свои ужимки она проделывала в полной тишине. В смущении я огляделся по сторонам. Юний смотрел удивленно, но весело. Мои приятели с улыбкой обернулись к певице. Никто не выказывал недоумения. Я решил, что по-прежнему сплю, и стал прислушиваться к тихим звукам, долетавшим откуда-то издалека. Я люблю музыку и пенье, но лишь когда они мимо и даром. В ушах того, кому она предназначена, музыка слишком походит на слово.
– Ты заметил верно: слова же, летящие мимо, можно по праву уподобить музыке.
– …но тем легче мне было, воровато укрывшись за спинами сотрапезников, ловить ухом струю тонкую и негустую… С первых же слов я понял, что речь как будто шла обо мне. Я уселся поудобнее и начал подслушивать. Что-то вроде виноградной кисти клубилось у правого виска, и вникать в смысл не хотелось, потому что времени оставалось, кажется, еще очень много… Спешить было некуда. Когда чей-то далекий голос в самом твоем ухе тихонько решает твою судьбу, не станешь никуда спешить. Сперва я слушал с усмешкой, потому что я пересижу тебя, любая судьба, развалившись в кресле, как тесто в квашне! Напрасно ты кинешь в зеркало привыкший повелевать взгляд, он не найдет в глубине моего изображения, не найдет и самой этой медной тарелки, только рассыплется зерном по глухому камню стены. Юний беззвучно смеялся чему-то и тряс мою голову плечом, словно имел какое-то право на меня, и на певицу, и на все происходящее в той низкой комнате. Вдруг раздалось громкое, до потолка, ТЫ! – как будто лопнул над головой невидимый шар. Я вздрогнул. Я не верю тем, кто верит в непоправимое, но в ту минуту мне показалось, что случившегося поправить нельзя. Если бы это был приказ, я бы не стал его выполнять, если вопрос – я бы, может быть, ответил. Ты знаешь: я могу отбить летящий мяч из любого положения. Но здесь было другое: ни зов – ни просьба, ни окрик – ни отказ, ни да – ни
