персонал больницы отправлялся к кофеваркам. Каждый раз кто-нибудь стучал в нашу дверь и, чуть приоткрыв ее, говорил: «Доброе утро». Это значило, что мне следует встать, свернуть матрас и как можно скорее заняться утренними процедурами. Обход начинался в восемь и тянулся до обеда, а то и дольше. Ближе к вечеру я вспоминала, что надо пройтись. Ноги к тому времени успевали отечь. Я натягивала на себя оба джемпера, плотные штаны, зимние ботинки, шерстяную шапку, куртку и рукавицы, не забыв сунуть в карман бумажник и телефон. Младенец оставался в палате под присмотром аппарата, неустанно измеряющего пульс, частоту дыхания и сатурацию и готового подать громкий сигнал тревоги, если показатели опустятся ниже или поднимутся выше границ допустимого. Иногда сигнал раздавался из-за отсоединившегося электрода. Перед выходом я заглядывала к медсестре – предупредить, что иду на прогулку. Та отвечала удивленным взглядом, явно не понимая, кто я такая и почему отчитываюсь. Всё ли у меня в порядке с головой? Однако мое появление давало ей повод оторваться от экрана, выпрямиться, на пару секунд уставиться в никуда, дать отдых глазам. Впрочем, медсестра быстро приходила в себя и выдавала обычное: Хорошо, что выходите. Надо подвигаться, развеяться… – порой с таким нажимом, что мне начинало казаться, будто в ее словах есть подтекст, который я не улавливаю из-за усталости. Я быстро шагала к двери, открывала ее и попадала в большой зал, потом сбегала вниз по лестнице, мимо картины, изображающей празднество в волшебном лесу, мимо комнаты, где рядком сидели женщины с молокоотсосами, потом долго шла по коридорам и наконец оказывалась на улице.
Я всегда выбирала одно и то же направление. В те дни я не придумывала новых маршрутов. Хотя иногда случалось, что по пути к кафе я забредала на улицы, которыми раньше не ходила. Старые, нерационально извилистые, нерасчищенные, дремлющие, названные в честь давно забытых выдающихся людей. Ветер взбивал нежнейшую снежную пыль. Больничная территория окружала центральное здание, как пульсирующий организм с щупальцами, как мицелий из подземных ходов: для больных людей, здоровых сопровождающих, мертвых тел, врачей, уборщиков, питания, медицинского оборудования. Система кровообращения города. Через вены и артерии больницы втекала новая и вытекала старая кровь, но не так симметрично, как в человеческом теле, накачиваемая сердцем. Здесь, в парковых рощах, совсем неподалеку от хорошо знакомых мне городских зданий возвышались старые облупившиеся громадины больничных построек. Но вывески были новые, и на них значились слова, которых я никогда прежде не слышала. В этих окнах никогда не горел свет. В жилых домах, вытянувшихся по оба края улицы, – ни души. Небо ровно серело над бездвижным ландшафтом. Мои зимние ботинки печатали тракторные следы на девственных снежных наносах. Но стоило выйти к заливу, как вдоль дороги возникали фонари, машины, собаки, закрытые на зиму киоски с мороженым. Велосипеды на зимних шинах, иногда финские санки.
Что я собиралась делать, добравшись до кафе? Оказавшись среди людей? Неужели находиться среди их обыденных тел как ни в чем не бывало? Стоять в очереди, не сгибаясь под тяжестью времени, которое всё идет и идет? В те вечера очередь вытекала далеко за пределы кафе. Приходилось бы тесниться среди незнакомцев, стоя меж сугробов. Может быть, между телами возникали оазисы тепла? Неужели я запросто села бы на скамейку, покрытую овчиной, будто всего-навсего зашла погреться? Окинула бы взглядом острова, окутанные вечерним туманом? Моржей, семенящих по мосткам, а спустя мгновение спокойно рассекающих воду?
Когда я шла по берегу, когда я там шла, всё казалось красивым как во сне, но пелена, скрывавшая бездну, была хрупкой, как снег. Как то, что сейчас я стою перед зеркалом, румяная, и расчесываю длинные, блестящие волосы.
Всё представало в самом выгодном свете. Каждая ветвь была четкой, как наконечник стрелы. Свет уличных фонарей, под которыми шествовали мы. Я и незнакомцы. Идти быстрее не получалось: снег, под ним лед, а в промежности – ощущение, будто из меня вот-вот что-то выскользнет. Я всегда была хорошим ходоком, с неутомимым метрономом внутри. Но в тот вечер меня несла вперед лишь сила воли, точнее, ее остатки. Память о движении – и та подводила. Всё изменилось. Суставы будто развинтились, ноги словно отделились от тела. Я чувствовала себя странно простуженной, как той весной, в начале всего. Суставы ныли. Инфицированная жидкость давила изнутри.
Черные штрихи газетных заголовков на поворотах: «Застрелился депутат парламента. Рекордно низкие температуры еще не означают конец глобального потепления. Инфаркт известного шеф-повара на похоронах матери». Повсюду звучали песни о любви: в автобусе, в магазине, в лифтах – нападали, заставая меня врасплох.
Baby, please don’t leave me.
I can’t live without you.
Однажды я заглянула в торговый центр, открытый, несмотря на поздний час. Там обнаружился бутик: голая кирпичная кладка и минималистичная электронная музыка. Я выбрала несколько фильмов с самыми красивыми названиями и купила все: A bout de souffle, Jules et Jim, My Blueberry Nights. На банковском счете вдруг оказалась прорва денег – материнское пособие, – а в больнице их тратить было не на что. Деньги жгли карман. Мои диски положили в модно оформленный бумажный пакет.
У библиотеки и на холме подле нее всё шло как обычно. Дети катались на санках, взрослые стояли под деревьями. Я старалась избежать встречи со знакомыми. У меня не было сил рассказывать, что произошло, выдавливать из себя слова. И не рассказывать – всё, до конца – тоже не было сил. Я, разумеется, делала всё возможное, чтобы меня никто не заметил. Но, случись иначе, мы, наверное, простояли бы там, под снегопадом, всю ночь. Я бы говорила, не умолкая. Не отпуская. Но мне никто не встретился. Может, я стала невидимкой. Может, слилась с пейзажем, а мои очертания растворились в тумане. Может, для других я словно исчезла. Однако я существовала, как никогда прежде. В моей боли, в прямой кишке, в ноющих мышцах, в слизистых, в странно затрудненной ходьбе, в мыслях, которым я кричала нет.
Час был поздний. Я вдруг вспомнила, что давно не ела. Зашла в кафе на одной из улиц, ведущих к больнице, где раньше иногда, купив чашку дорогущего кофе, садилась за столик и работала или ела ленивую овсянку со свежей малиной и поджаренными кокосовыми хлопьями после тренировки по боксу. На нижней полке витрины лежали вчерашние бутерброды за полцены. Я взяла один. Подсохший хлеб царапал глотку. Вспухший сыр, теплый склизкий огурец. Всё разваливалось.
Я вернулась совсем без сил. К запаху лекарств, детских макушек, кровянистых выделений, зимних ботинок, антисептика, страха, кофе.
