жизни) вообще не признает.
То ли дело телефон — должно быть, телеграфный стиль оказался на редкость заразительным. И в беседе с фатером, и в разговоре с Лерой, и когда я прозвонилась на работу и уточнила график, в трубке фонило и пощелкивало так, точно аппарат самостоятельно принялся отбивать всяческие «зэпэтэ» и «тэчэка». Или будто подключался параллельный телефон, но вообразить себе мою соседку-полуночницу, интеллигентнейшую питерскую даму, в роли склочной коммунальной недотыкомки, которая с утра пораньше прослушивает общий телефон, это всё равно что представить в той же роли английскую королеву.
Ладно, щелкает и щелкает, и пускай себе сколько хочет щелкает. Странно, разумеется, но чего только с нашей телефонной сетью не случается. Не стану же я забивать себе голову такими пустяками! И не стала забивать — а зря, а могла хотя бы удивиться…
Поменяв халат на джинсы, свитерок и привычные кроссовки, я еще раз заценила в зеркале самое себя, словно собиралась на свидание, а не в марафон по магазинам.
Мои апартаменты имеют место быть в самом центре города, у Пяти углов, где Кузнечный рынок, метро Владимирская и Достоевская, рядом Невский, Лиговка и река Фонтанка. До Сенной чуть дальше, но закупаться я предпочитаю там — там дешево и живописно, причем живописно отнюдь не по-парадному, а буквально по-живому. На Сенной даже бомжи особо петербургские…
Смешно сказать, но когда-то я этого города натуральным образом боялась. Спрашивается, как можно жить в музее? Теперь я отвечаю: а как прикажете жить где-нибудь еще?
Я приехала сюда в достопамятном 1991-м. Сперва я поступала в университет и ничем, кроме каверзных экзаменов, не интересовалась. А потом, как по заказу, приключился путч. Как это было — кто-то знает, кто-то представляет, остальным рассказывать бессмысленно и уже неловко. Именно тогда, на, в общем-то, потешных баррикадах, этот умышленный, ненастоящий, невозможный город стал до слез моим. Наверное, как и всякий человек с толикой немецкой крови, я несколько сентиментальна.
На самом деле, этот город у меня в крови. История моей семьи — история, достойная романа, будет случай — расскажу подробнее. Некогда всю квартиру, в которой я теперь живу, занимала ленинградская ветвь моего семейства. После войны квартира превратилась в коммуналку. К моменту моего переезда на историческую родину (я о невских берегах) из питерской родни в живых оставалась лишь моя двоюродная бабка, тетушка моей покойной матери. От нее-то я и унаследовала две расчудесных комнаты, фантастическое зеркало и славную соседку…
Я закупилась, нагулялась и проголодалась. Ключ в замке захрустел, как карамель во рту.
— Яночка!
Коммуналка — штука не всегда удобная, даже в центре города, но на отдельное жилье я свои комнаты не променяю. Хотя бы потому, что — хотите верьте, хотите доверяйте, — но я чертовски дорожу обществом соседки. Правда, хотите верьте, не хотите — как хотите.
— Тетя Лиза!
Она сама когда-то настояла, чтобы я называла ее так, попроще, по-домашнему. А вообще-то она Елизавета Федоровна Нарчакова, одинокая пожилая дама, по которой я умудрилась здорово соскучиться. Она, надеюсь, тоже.
— Дай-ка, дай-ка рассмотреть! Ну хороша, хороша — загорела, посвежела! — приобняв меня, констатировала тетя Лиза.
— Ага, похужала, возмудела, — отшутилась я. — Как вы без меня? — Я радостно поцеловала ее в морщинистую щеку.
— Как погода, — улыбнулась тетя Лиза, — переменная облачность с прояснениями, иногда дожди…
— Похудели вы немножечко, — заметила я.
— Это ничего, всё к лучшему. Возраст, Яночка: меньше сил, но легче ноша…
— А я только что пирожные купила, ваши любимые, с миндалем, — лукаво сообщила я.
— Опять на старуху деньги тратишь, — ласково укорила тетя Лиза. — Ладно, ладно, не оправдывайся. Ты иди, разгружай авоськи, а потом ко мне, я по такому случаю кофеек затею.
— Чудесный у вас кофе, тетя Лиза, только нежелательно бы вам… — Я ничуть не преувеличила, кофе она варит фантастически, по какому-то своему особому рецепту.
— Знаю, знаю, — беззаботно отмахнулась тетя Лиза, — а ты вот хоть и доктор, а до сих пор не понимаешь, что ежели нельзя, но очень хочется, то немножко можно. Слыхала про такое?
— Ага, слышала, Жванецкий написал.
— Ага, ничего подобного, — весело передразнила тетя Лиза, — эту хохмочку задолго до всяческих жлобецких сочинили. И даже не в Одессе…
Спорить с тетей Лизой — дело безнадежное. Эта сухонькая семидесятипятилетняя старушка на диво энергична, остра на язычок, а ее ясной голове могли бы позавидовать люди на три десятилетия моложе. Держится она подчеркнуто неброско. В средствах соседка не слишком стеснена — пенсия, которую Елизавета Федоровна получает как блокадница и ветеран войны, вдвое больше, чем моя зарплата. При этом на себя она ничего практически не тратит. Сколько ее знаю, в межсезонье, например, тетя Лиза носит одно и то же старое невзрачное пальто. Дело тут не только в бережливости, присущей старикам, но и в застарелой, въевшейся с годами привычке к неприметности.
А может быть, и в том, что пару лет назад у нее оттяпали значительную часть желудка, назвав причину «злокачественной язвой». Не надо ни эрудиции, ни особого ума, чтобы догадаться, что данным эвфемизмом мои коллеги обозвали рак. Для рецидива было рановато, но на фоне худобы легонькая желтизна на скулах мне как-то не понравилась…
Житейские перипетии тетя Лиза воспринимает с пристальной отстраненностью искусствоведа, каковым на самом деле и является. Стены ее огромной затененной комнаты заняты стеллажами с книгами и полотнами западноевропейских живописцев. Копиями, разумеется, откуда бы у скромного музейного работника, званиями и чинами не увенчанного, взялись оригиналы. Но имитации и копии очень хороши, кое в чем она меня научила разбираться, Рубенса с Ренессансом я не перепутаю. Я даже знаю, что изящный столик с изогнутыми ножками, сервированный тетей Лизой под кофейный ритуал, восходит к стилю «буль». Был такой английский мастер — кажется, во времена Наполеона. То есть Наполеон-то в те незапамятные времена пребывал во Франции, а вот кто помимо этого доисторического Буля подвизался в Англии — я в упор не помню.
В литературе я ориентируюсь чуть лучше, чем в искусстве. Собственной библиотекой я не обзавожусь — мне больше чем хватает тети Лизиной. Лучшим переводам она предпочитает язык оригинала. Помимо русского Елизавета Федоровна владеет английским, немецким, французским, итальянским и еще (со словарем) испанским. Я, между прочим, тоже — помимо русского (порой со словарем) я с детства знаю немецкий и английский, позже научилась сносно изъясняться на французском, а затем — читать на итальянском. Не ах, но кое-как Данте в подлиннике с подачи тети Лизы я таки осилила.
(А теперь спросите у меня, ежели я вся из себя такая
