— А он в среду спрашивал?
— Володь, а я не помню! Ну, вот не помню, хоть убей! Я уж и по ежедневнику смотрел, и программу телевизионную всю исследовал, пытался хоть какую-то зацепку в том дне найти! Не смог! Ни одного матча, как назло, всю неделю не было. По футболу я бы восстановил…
— Ты же дежурным в тот вечер был. Вот тебе и зацепка.
— Да я почти всю неделю дежурил! Со вторника по пятницу. Говорю тебе, измучили нас с этими антитеррорами.
— В любом случае, ты действительно не обнаружил в сводках этого убийства, — сказал Ивакин. — Значит, скорее всего, его там и не было. То есть проверял ты не в четверг вечером.
— Ее убили в четверг вечером. Но труп нашли в пятницу утром. Если бы я смотрел сводки не в среду, а в четверг, то тоже ничего не нашел бы… Ох, кажется мне, что он действительно в среду звонил. Ребят расспрашивал, они говорят, в среду. Но я не уверен. Нет, не уверен. И вообще, жениться мне надо, — вдруг добавил он.
— Та-ак. И о каком убийстве идет речь?
— Оно не у нас проходит. Там бабу молодую убили. Чью-то любовницу. А вот второе как раз ты ведешь.
— Что значит — второе?
— Ну, второе из тех, которыми он интересовался. Это дело об убийстве директора рынка… Как дочь твоя поживает?
— Учится… Ты меня, Прохоров, заинтриговал.
— Понятное дело, — гордо согласился Прохоров. — Но, скорее всего, произошла путаница. Парень тоже день забыл, как и я.
— Маловато времени, чтобы забыть, — задумчиво возразил Ивакин.
— Я же забыл.
— Ну, тебя это так не касалось, как его… Газета «Без цензуры», говоришь? А больше он не звонил?
— Больше не звонил. И хотя я считаю, что дело не стоит выеденного яйца, из уважения к вашему возрасту, Владимир Александрович, а также к тому, что вы скоро заскучаете на пенсии, могу поинтересоваться подробностями. — Прохоров поважничал немного. — Хотя это будет испорченный телефон. Давай, я лучше свяжу тебя с тем парнем?
— Свяжи.
— Слушай, меня геморрой замучил. — Судя по всему, Прохоров приступил наконец к тому, из-за чего и пришел. — Как лучше лечить, не знаешь?
Вспомнив слухи, бродившие по управлению, Ивакин посмотрел на него испуганно.
— Ну, сейчас много лекарств, — смутившись, сказал он. — Еще травы всякие, свечи. Нужен полный покой, — добавил он неожиданно для самого себя.
— В смысле? — изумленно спросил Прохоров.
Ивакин покраснел.
— Целомудренное у вас поколение! — сердито сказал Прохоров. — Все как-то… секса нет, геморроя нет. Чего ты краснеешь-то? Нормальный вопрос. Дочка твоя, соплюшка, небось, не моргнув глазом на такое отвечает. Как мир изменился, а?
«Как мир изменился!» — печально подумал Ивакин. Раньше он из-за такой ерунды, как геморрой, даже и не напрягался. А теперь краснеет как дурак. И отчего? Оттого, что Прохоров подумает, что он, Ивакин, подумает, что он, Прохоров…
3
Дело, которому Владимир Александрович Ивакин отдал всю жизнь, он считал самым благородным на земле. На второе место, с небольшим отрывом, он ставил медицину. Очень хотел, чтобы дочь стала врачом. Только медики и милиционеры, по мнению Ивакина, занимались настоящим делом, результативность которого можно было точно измерить, и не в чем-нибудь, а в человеческих жизнях.
Прекрасно помня свои причины для выбора профессии, Ивакин не совсем понимал тех, кто эту профессию выбирал сейчас. Более того, он многих из новичков подозревал в корысти. Хотя подозревать в корысти тех, кто выбрал самую лучшую профессию, вроде бы, нелепо и нелогично…
В самые тяжкие свои дни (в основном, когда нездоровилось) Ивакин думал, что кто-то сознательно устраивает дела с милицией так, чтобы она совсем развалилась. Но кто мог быть этот «кто-то»? Если исходить из принципа «кому выгодно», это мог быть преступный мир. Но Ивакин, всю жизнь боровшийся против этого преступного мира и проигрывавший в половине случаев, все-таки сомневался в таких возможностях своих извечных врагов, сомневался также и в их интеллектуальных способностях проворачивать столь масштабные заговоры.
В хорошие дни, философски настроенный, Ивакин все списывал на разгильдяйство властей. Дальше этого он старался не думать, потому что на самом деле разгильдяйство было даже хуже, чем заговор. Он только недоумевал, как могут быть разгильдяями люди, стремившиеся к власти, дорвавшиеся до нее и, главное, получающие за свою работу такие огромные деньги и привилегии.
Вроде бы и просто и логично: повысить милиционерам зарплаты до разумных пределов, то есть сделать их не вызывающе маленькими, а обычными, такими, например, как у рядовых сотрудников Сбербанка. Больших бы это потребовало вложений? У Ивакина был калькулятор и были данные о числе сотрудников милиции, он много раз перемножал примерные цифры и никак не мог увязать полученные результаты с действительностью.
Действительностью же были стеклянно-синие, стеклянно-серебряные громады зданий, в основании которых плескалась нефть, голубым полупрозрачным огоньком горел газ или, что было совсем уж невероятно и необъяснимо, аккуратными разноцветными кирпичиками лежали несуществующие виртуальные деньги.
Вначале Ивакина страшно возмущало обогащение тех, кто просто оказался поблизости от чего-то такого, что давало большие прибыли. Потом под влиянием дочери он стал думать, что в нем говорят пережитки социализма: вера в равенство, неверие в избранность и штучную природу таланта. Он стал с большей терпимостью и даже с любопытством наблюдать за теми, кто добился огромных финансовых успехов. Был например, в стране один известный человек, который теперь давал интервью то на фоне одного замка, то в интерьерах другого, отделанных панелями вишневого дерева, то поглаживая белого арабского скакуна, то сидя на рыжем, но тоже арабском. Телекамера меняла ракурс — и вот уже в морской дали проходили яхты, а один раз даже показалось крыло небольшого аккуратного самолетика, и в его иллюминаторе ярко блеснула вишневая панель внутренней обшивки.
Ивакин не был завистливым человеком, но эти вишневые панели потрясли его, слишком уж они далеко ушли от обоев в его коридоре, которые, как назло, имитировали вишню. «Неужели этот известный человек рожден настолько отличающимся от меня, насколько отличаются мои стены от его?» — так впервые в жизни подумал Ивакин. Как и все, он многое знал об этом человеке: знал, что тот когда-то был карточным шулером и чуть не сел, что потом на него было несколько покушений, но все неудачные, что его особенностью считалась масштабность планов и дерзость их воплощения. Ничем подобным Ивакин похвастаться не мог. Да, видимо, это были ценные качества, они, наверное, стоили и скакунов, и замков и самолетика. «Три покушения! Это какие ж нервы надо иметь, чтобы спокойно спать даже после первого, не говоря о последующих!» — Ивакин поежился.
Классовый подход дал о себе знать, когда сын устроился компьютерщиком в банк. Разговаривая с ним по вечерам, Ивакин порой ловил себя на мысли, что все работники банка — преступники. Они наживались на каких-то векселях, получая неслыханные прибыли, которые оплачивало государство, они как-то спекулировали на кредитах, как-то отмывали деньги за счет налогов, которые государство великодушно списывало, хотя как раз этому государству не хватало денег на повышение зарплаты милиционерам.
