право? Или я кто, по-твоему, у Бога? Вошь, тля, небытие, что ли?
И он злобно посмотрел на Люду.
– О каком небытии может идти речь, – заговорила Люда, внутренне подчиняясь ему. – Особенно после смерти. Какое может быть небытие после смерти?! Даже у замурованного кота?! Что мы, не боги, что ли?
Но Лёня не обратил на её слова ни малейшего внимания. Он всё быстрее и быстрее бегал по комнате, точно желая освободиться из-под чьих-то лап. Иногда чесался.
– Что мне кот?! – кричал он, брызжа слюной. – Что мне вообще эти стены?! У меня есть мой талант, в конце концов, поймите вы это, чёрт вас побери! И ты думаешь, кто я? Кто я? – продолжал он, и вдруг губы его задёргались и глаза наполнились слезами, тяжёлыми, не быстрыми. – Попугай?! Кот?! Гений?! Сумасшедший?! Кто я вообще, родившийся тут? И почему я родился? Что мне делать, что мне делать?! Что делать?!
У Люды сильнее забилось сердце.
– Да всё будет хорошо. Вылечишься ты, – пробормотала она. – Сколько на свете здоровых людей!
– Да я не об этом, – вдруг Лёня опять ушёл в себя. – Я о коте говорю. Надо, надо его замуровать. – И Леонид даже успокоился. – Посмотри, он совсем ослаб. И просто не хочет жить. Он сам хочет, чтобы его замуровали, чтоб не видеть этот мир.
Сели пить чай. Но Леонид не раскаивался. Кот действительно выглядел слабым. Пирожные, конфеты, пироги словно превратились в не то, что они есть на самом деле. Они даже не ели их, а проглатывали, словно они были воздушные. Да и комната Леонида уже походила не на комнату, а скорее на тюрьму, летавшую по космосу.
– Тьфу, – сплюнул Лёня. – Что будет с моим талантом? Ты понимаешь, я чувствую себя выделенным – выделенным из всего целого. Я вам не вселенная какая-нибудь, а личность, крик! И я хочу жить! А где жить, когда везде один кошмар и галлюцинации. Я и после смерти, если хочешь, буду рисовать свои картинки! У меня талант!
– Леонид! Но чем же ты будешь рисовать после? – вдруг тупо спросила Люда. – Там нет красок и нету рук. Ещё мыслить и сочинять легенды, я думаю, там можно.
– Хватит, хватит, хватит! – закричал Леонид. – Ничего не хочу слышать. Ничего! Ничего! Всё это враньё, сплошное враньё, ты понимаешь, враньё и то, что мы существуем, и про какие-то краски, вранье и про смерть, никакой смерти нет и никого «там» нет. Врут все и про всё! Ничего, ничего нет! И диагноз мой – бред.
– Да успокойся ты, не говори так быстро.
– Я, Люда, свой портрет нарисовал, – заплакал вдруг Леонид, – чтобы память осталась. Подарю его тебе, будешь глядеть на него по ночам, а?
– Буду.
– Тогда подарю. Только не бойся, что выходить оттуда буду. Я ведь бедовый, а тем более после смерти как не выйдешь.
Руки его дрожали. И у Люды у самой стали дрожать руки. Она подумала о том, что не стоит ей прогуливать институт и лучше ходить на эти занятия, чем умереть.
– А кота я всё равно замурую, – прошептал Леонид.
– Напрасно. Не делай этого.
– Почему напрасно? Я ещё, может, очень долго проживу, лет 20, но не больше. Приятно жить, когда рядом с тобой в стене сидит труп, пусть даже кота. Ведь кот тоже живое существо.
– Да, да, ты проживёшь лет двадцать, – пробормотала Люда, взглянув в его глаза, полные слёз.
– А что будет с котом после смерти, ты знаешь, читала? – спросил он.
– Читала немного.
– Читала! – злобно прервал Леонид. – А я вот знаю.
– Ни в какую общую родовую душу они не вливаются, Лёнь, – тихо ответила Люда. – А существуют индивидуально, но в общем мировом потоке кармы своего рода.
– Ишь, загнула, учёная! – усмехнулся Лёня. – Да они стучат по ночам, если ты хочешь знать! Мёртвыми лапками по стене дома – потому что жить хотят. Вот что! А самые главные среди них мяукают, когда кто-нибудь хороший среди людей умирает. Если в агонии, перед самой смертью, за 2–3 минуты до конца услышишь мяуканье – это значит, тебя покойные коты зовут. К себе. И тогда надо идти, идти к ним… навсегда… В них тоже есть Бог… навсегда… навсегда.
И Леонид разрыдался.
Людочке до ужаса стало жалко его, так что самой захотелось умереть. Она обняла его, зацеловала. И стала яростно говорить о вере, о том, что спасение – только в ней, это проверено тысячелетиями, так было и так будет. «Ты веришь, – бормотала она, целуя и лаская брата, – ведь без веры нельзя умирать?!»
Но Лёня посмотрел на неё изумлённо-холодными глазами и даже несколько отчуждённо.
– Неужели ты думаешь, что я не верующий? – спокойно и высокомерно спросил он, и слёзы исчезли в его глазах. – Я верю, но не в этом дело.
– Что ты говоришь, как же не в этом дело?! – вскричала Люда.
– Я умираю, умираю! – закричал вдруг Леонид и, вскочив со стула, опять забегал по комнате, крича так, как будто вера – это одно, а его смерть – совсем другое. Кончил кричать он как-то мёртво и пусто, сел, выпил чай из блюдца и захохотал.
Люда в ответ тоже захохотала. Так и хохотали они, брат и сестра, одни в этой комнате.
– Ты знаешь, – прервав, начала Люда. – Одному моему приятелю удалось съездить в Индию, и он встретил там гуру. Учитель спросил его, что он больше всего боится в жизни. Мой приятель ответил, что смерти. В ответ индус так захохотал, просто невероятно, он хохотал почти четверть часа, настолько ему было дико, что человек боится такой ерунды, такого простого перехода, как смерть.
– Лучше бы он хохотал не над смертью, а над жизнью, – мрачно ответил Лёня. – Всё равно для меня смерть – загадка и ужас, пусть хоть вся Индия хохочет над этим! А вот над жизнью пора, пора уже давно похохотать, Люда…
– Да, непонятно ещё, над чем и почему этот индус смеялся, – заметила Люда. – Потому что другой индус, которого встретил там мой приятель, на вопрос о смерти только молчал, и серьёзно так молчал, чтобы понятно было, что есть в смерти какая-то «закавычка»… А впрочем, темна вода, кто его знает…
– Да что ты всё о смерти и о смерти, – огрызнулся Леонид. – Как будто у тебя диагноз, а не у меня. Над жизнью хохотать надо – вот над чем! Вот что непонятно.
– Да не вместим мы этого никогда, Лёня, – миролюбиво отметила Люда, прихлёбывая чай. – Не вместим. Блок, величайший поэт нашего века, но всё же не выдержал, помнишь: «Пускай хоть смерть понятней жизни…» Где уж другим выдержать.
– Да что ты мне всё о поэтах. Были ли они, не были… У меня свой талант есть. Свой! – вдруг закричал, покраснев, Леонид. – Свой талант! И что, что, что мне делать?!
– А я хочу, – ответила Люда, – хохотать над жизнью. Что ещё остаётся делать?!
– Хохотать на том свете будем! – внезапно раздался громкий голос за дверью.
Леонид вздрогнул, в дверь стукнули, потом она распахнулась, на пороге стоял сосед-толстун с бутылкой водки в руках. Звали его Ваней.
– Все диагнозы – к чертям! – заорал он. – Эх, жить будем, гулять будем, а смерть придёт – выпивать будем! – лихо пропел он и, подбежав к Леониду, поцеловал его в ухо. – Не бойсь, Лёня! Всё одолеем! – добавил он.
– Ваня, уймись, – произнесла Люда.
Но Ваня не захотел униматься, от его жирно-весёлой прыти дым стоял столбом по комнате. Всё-то он опрыгивал, всё-то он осматривал, до всего ему было дело.
Тут же налил ошеломлённому своею смертью Леониду полстакана крепчайшей водки – 56 градусов – и Люде тоже капнул в стакан.
– За смерть, за жизнь, за их единство! – хохотнул Ваня, поглаживая брюшко.
– Сколько же стаканов ещё мне осталось, – проговорил Леонид.
Было такое впечатление, что весть о близкой смерти камнем лежит на его сердце, но в то же время он как будто имеет ещё какую-то заднюю мысль или даже гипотезу, от которой только – осуществись она – сплошное веселие должно сотвориться
